Товарищи - Анатолий Калинин

— Сможете ли вы хотя бы примерно сказать, сколько в дивизии осталось танков? — спрашивал у денщика Луговой.

Его уже начинал утомлять этот бесцельный допрос. Если в начале его пленный еще кое-как ворочал языком, то теперь он решительно стал невменяем. Когда Дмитрий за спиной Лугового проводил ребром ладони по горлу, по лицу денщика начинал струиться пот.

— Вы дерьмо, а не солдат, — не выдержав, наконец, сказал Луговой.

Денщик затрепетал. Дмитрий Чакан оскалил за спиной Лугового белые зубы.

— Прекратите, — вдруг полуоборачиваясь к нему, бросил через плечо Луговой.

Смутившись, Дмитрий на цыпочках отошел от двери.

— Уведите, — приказал конвоиру Луговой. — Покормите его, и потом продолжим.

Разговор с денщиком усилил его недовольство тем, что так и не получила своего достойного завершения внезапная ночная атака хутора Лепилина. И больше всего Луговой винил себя за то, что его полк так непростительно упустил ее командира, генерала Шевелери. Правда, присутствие его в Лепилине оказалось полной неожиданностью, а пленение генерала и не стояло в задаче, поставленной перед полком Лугового, но тем не менее оно было бы тем подарком не только полку, но и всей дивизии, которые на войне случаются не столь уж часто.

О книжке, переданной ему Дмитрием Чаканом, он совсем забыл и только через несколько дней, нащупав ее у себя в кармане, с холодным любопытством раскрыл ее. Сколько подобных дневников уже успел прочесть он за полтора года войны! Немецкие офицеры и солдаты, оказывается, были одержимы сентиментальной манией пофилософствовать. С брезгливым равнодушием Луговой вначале перелистывал странички, исписанные мелким, аккуратным почерком, но потом вдруг почувствовал, как волнение и тревога все больше начинают закрадываться в его сердце. Сгорбившись, он просидел над дневником немецкого офицера далеко за полночь. В комнате поминутно хлопала дверь, кто-то разряжал под окном автомат, Синцов ругал кого-то по телефону, обращался к Луговому с вопросами, и тот, поднимая непонимающие глаза, что-то отвечал ему, Остапчук приносил чай, и он отхлебывал его из кружки крупными, лихорадочными глотками. Наконец Остапчук, потоптавшись и покашляв около него, почти прокричал ему в самое ухо.

— Тутечко, товарищ майор, с хуторов трех хвакельщиков привели. Обливали хаты мазутом та с живыми жинками и детьми… — Остапчук захлебнулся. — Що с ними робить?

Луговой тяжело поднял голову. Вдруг нечеловеческую муку увидел ординарец у него в глазах. Командир полка что-то мычал, делая неопределенные движения рукой.

— Що? — обрадованно переспросил Остапчук, догадываясь и отказываясь верить тому, что услышал. Луговой медленно кивнул, подтверждая невысказанное. Остапчук круто развернулся и бегом бросился к двери.

Он вернулся через полчаса, Луговой, все так же сгорбившись, сидел на своем месте. Не поднимая головы, исподлобья взглянул на ординарца темным тягучим взглядом.

22

На рассвете Луговой, спрямляя путь к новому командному пункту полка на левом берегу Кумы, ехал верхом через рощу. Среди белых заиндевелых стволов деревьев чернели стволы брошенных немецкими артиллеристами пушек. Бой отодвинулся на северо-запад, выстрелы звучали уже далеко впереди. Лишь одиночные снаряды, перелетая иногда через рощу, шлепались в Куму.

Среди зарозовевших стволов деревьев сквозили первые лучи солнца. Обледеневшие ветви сверкали. В кустарнике снегири что-то клевали. Вдруг прямо из-под копыт Зорьки выскочил заяц и, улепетывая, пошел вязать по снегу петли.

Хрустел на морозе молодой снег. И постепенно то чувство, которое уже не покидало Лугового с той ночи, когда он прочел дневник немецкого офицера, с новой силой обступило его. Всех его сослуживцев по полку впереди обязательно ждет кто-нибудь: мать, жена, сестра, до последнего времени и его не покидала уверенность в неизбежности предстоящих встреч со своими — и вдруг все сразу оборвалось. Как что-то обвалилось у него внутри. Теперь уже никто его не ждал, и отныне весь смысл последующей жизни для него будет состоять только в том, чтобы истреблять тех, кто поселил в нем это страшное чувство пустоты.

«А потом? Потом?» — настойчиво спрашивал он себя.

Проезжая мимо длинного, присыпанного молодым снегом стога сена, он невольно придержал лошадь. Из-за другого бока стога донеслись два голоса.

— Нехорошо, Митя, — прерывисто говорила женщина, — кругом кровь льется, а мы…

Молодой мужской голос увещевал ее:

— Глупая ты, Ефросинья. Война войной, а все остальное своим чередом. И мы с тобой не знаем, что с нами будет завтра.

— А если, Митя, ребеночек?

— Ты что же, не веришь мне?! Отправлю тебя в наш хутор.

— Там же сейчас немцы.

— Пока тебе подойдет рожать, их там и духу не будет.

Боясь хрустнуть веткой, Луговой проехал мимо стога.

Случайно услышанный разговор и смутил, и обрадовал его. Да, все идет своим чередом! Вот и тонкого звеньканья синиц, снующих на обледенелых ветках дерева, под которым проезжал он, даже злобная дробь пулемета не может заглушить. Красногрудый снегирь, вздымая под кустами облака снежной пыли, что-то ищет и находит там. Не успело солнце подняться выше, как с ветвей на дорогу, по которой ехал Луговой, и на его бурку стали падать талые капли. А по обочинам дороги из-под опавшей листвы выглядывает зеленая трава.

23

С вечера пошел мягкий густой снег, предвещая тепло, но к полночи вдруг поднялся ветер, завыл в спутанных проводах порушенных телеграфных столбов. К утру курганы в степи оделись в голубоватую кольчугу, тонкую, как стекло.

В двухдневном бою за Солдатско-Александровское корпус жестоко потрепал 3-ю пехотную дивизию генерал-майора Рекнагеля. Лишившись пятисот солдат и офицеров, она бежала, бросив пушки и склады. На улицах догорали высокие шкодовские грузовики и бронетранспортеры с выписанным на бортах масляной краской бубновым тузом. Из брошенных при бегстве пушек прислуга не успела вынуть замки. Штабелями громоздились ящики с нерастрелянными снарядами. Луговой приказал поискать в эскадронах бывших артиллеристов, укомплектовали две брошенные немцами при отступлении батареи прислугой и, развернув пушки, бросили в бой.

Командира 3-й немецкой дивизии генерал-майора Рекнагеля командование заменило полковником Бартом. В Саблинском Барт собирал остатки 50-го и 70-го полков.

Командир 117-го артполка полковник Ферфорт явился представляться ему без материальной части. Когда-то Барт и Ферфорт были соучениками, но теперь Барт не пожелал его узнать. Не приняв Ферфорта, приказал свести вместе уцелевшие орудийные расчеты 117-го артполка и бросить их в бой как пехоту.

Перед отступлением из Ставрополя команды факельщиков и подрывников зажгли город. В полночь пламя взмахнуло к небу, на лиловый снег посыпались стружки гари. Тишину городских кварталов потрясли взрывы, прошел каменный дождь. Побежавшая по канавам талая вода несла щепки, клочья окровавленных лоскутов. Минеры подвели мины под дома, в которых спали люди.

Когда на рассвете казаки ворвались в город, десятка два факельщиков они изрубили на месте, остальных отправили под конвоем в тыл. Когда их прогоняли через город, отовсюду сбегавшиеся женщины и ребятишки безошибочно узнавали в колонне пленных вчерашних квартирантов:

— Вилли, яйки!

— Капут, Генрих, капут!

Дмитрий Чакан приказал, чтобы факельщики несли с собой орудия своего ремесла. Впереди всех сутулый солдат с длинными руками профессионального громилы нес в одной руке факел, а в другой — ведро с горючей смесью. Пряча глаза, пленные жались друг к другу.

Полы их шинелей были забрызганы горючей смесью, которой они обливали окна и двери ставропольских жителей.

Вслед за Моздоком под ударами пехоты пали Пятигорск, Минеральные Воды и Черкесск. Вал наступления подкатывался к Армавиру. Главные силы танков и конницы обходили Ставрополь, продолжая быстрое движение на Ростов. Навстречу им из волго-донского междуречья тек гром орудий. Все уже стягивалось горло между Сталинградом и Ростовом.

Но германские военные сводки все еще жили отражением минувших успехов, тщетно вуалируя действительное положение розовым туманом официальной лжи.

«Из ставки фюрера, 30 декабря:

В районе Терека потерпели поражение сильные, поддержанные танковыми частями атаки противника. В Сталинграде и в большой излучине Дона советские войска, продолжая атаки, понесли большие потери в живой силе» («Фолькишер беобахтер», Берлин).

«Из ставки фюрера, 31 декабря:

На Тереке и в районе Дона в упорных боях были отбиты атаки противника. Во время контратаки германских войск занята новая территория. Взято штурмом несколько населенных пунктов» («Утро Кавказа», Ставрополь).

«Из ставки фюрера, 2 января: