Товарищи - Анатолий Калинин

Тишину ночи расколол выстрел. Чакану показалось, что всадник покачнулся в седле, но тут же мгла поглотила его силуэт. В отдалении замирал конский топот.

— Промашку ты дал, — с укоризной заметил Зеленков.

— Не-ет! Сдается, как что-то упало на землю, — ответил Чакан.

Еще немного проехав, он слез с лошади, стал обшаривать руками землю.

— Кровь. Или упал с седла, или его конь унес!

— Здесь! — отъехав в сторону, крикнул Зеленков. Его конь, всхрапнув, остановился перед распростертым на земле темным телом.

Чакан наклонился над ним:

— А ты говорил — ушел.

— Дышит?

— Какой там! С первого выстрела его. — Чакан перевернул труп вверх лицом. — Одежда на нем немецкая, а борода и усы подлиннейше моих будут. — Чакан тронул себя за ус.

— Обыщи его.

Обыскивая убитого, Чакан подумал, как он завтра будет рассказывать в эскадроне, что с первого же выстрела уложил немецкого полковника. «Нет, в конце концов, — заключил Чакан, — могут не поверить. Должно быть, это подполковник. Тоже не мелкая птица».

— Нашел. Вот его офицерская книжка, а в сумке, кажется, тоже что-то есть.

Луговой, с вечера ездивший в штаб дивизии, вернулся на КП полка уже за полночь. Его ждал взволнованный Синцов.

— Захвачен немецкий приказ.

— Какой приказ?

— Они переходят в наступление, — по лицу Синцова пятнами пошел румянец. Он протянул Луговому листок. — Найден в сумке убитого офицера.

Но Луговой уже не слышал его. Лист бумаги трепетал у него в руке. Синцов, неотступно наблюдая за ним, говорил:

— Придется переходить к обороне.

— Кто его убил? — поднимая глаза, спросил Луговой.

— Казак из первого эскадрона…

— Я здесь, — выступая из угла, сказал Чакан. — Я сперва ему по-русски крикнул: «Стой!», а потом уже по-немецки: «Хальт!» и «Хенде хох», но он сиганул своим конем в бок, и тогда я вдогон из карабина. Пуля под левую лопатку вошла. Погоны на нем немецкие, а папаха и вся одежда казачья.

— Да, да, — подтвердил Синцов. — Но в конце концов не это важно.

Луговой не ответил ему. Кто знает, может быть, это как раз и важнее всего. Какое-то предположение вертелось у него в голове. «Почему он продолжал ехать после того, как его окликнули по-русски?»

— Передать, чтобы заняли оборону? — волнуясь, повторил Синцов.

— Да… на всякий случай, — ответил Луговой, досадуя на себя за нерешительность и вставая: — Я сам поеду на ка-пе дивизии.

В штабе дивизии Рожков, прочитав приказ, немедленно позвонил начальнику штаба.

— Полкам занять круговую оборону, выдвинуть противотанковую артиллерию.

Положив трубку, весело посмотрел на Лугового:

— Встретим. Люблю, когда танки горят. Красиво. — Он открутил фитиль лампы, внимательнее вглядываясь в лицо Лугового. — Твои комэски знают?

— Синцов должен был сообщить, — уклончиво ответил Луговой. Он почему-то испытывал чувство раздвоенности. Вот и Рожков думает так же, как Синцов. А ему кажется, что здесь нужно принимать другое решение. Но какое? На этот вопрос Луговой не находил ответа.

— Поезжай-ка с этой бумагой на ка-пе корпуса, — сказал Рожков. — Расскажи Милованову в подробностях, как захвачен был приказ. Тут всего полчаса езды.

На КП корпуса Милованов, прочитав найденный в сумке убитого офицера приказ, потребовал повторить подробности:

— Ехал верхом?

— Да, — ответил Луговой.

— А после того, как его окликнули?

— Когда его окликнули по-русски, продолжал ехать, а когда окликнули по немецки…

— Этот Чакан? — Милованов почему-то улыбнулся.

— Чакан. — Луговой жадно вбирал в себя его вопросы. Ему казалось, что сейчас он найдет ответ.

Милованов отошел к окну, поскреб пальцами по стеклу:

— Лампас казачий, погон немецкий… Почти как в песенке о Колчаке. — Он взглянул на Лугового. — И по документам русский?

— Да, — сказал Луговой. У него медленно созревала догадка.

— Ну, конечно, — снова вполголоса пробормотал Милованов. — Зачем же им было жертвовать своим человеком… — он повернулся к адъютанту. — Начальника штаба!

Когда, запыхавшись, вошел начальник штаба, Милованов молча протянул ему приказ и, пока тот читал, не отрываясь смотрел на него.

— Так он же не зашифрован? — разочарованно сказал Ванин.

Милованов удовлетворенно рассмеялся:

— Что и требовалось доказать. Приказываю, продолжать наступление и атаковать… — он остановился и чуть улыбнулся, невидимо для других, — в конном строю, — докончил он, вспомнив обиженное лицо Рожкова: «Вот кто будет рад».

Генерал-майор фон де Шевелери внезапно проснулся. Сквозь сон ему послышалась стрельба. Минуту лежал, прислушиваясь. Разрозненные пулеметные очереди с трех сторон вспыхивали на окраинах хутора. Генерал коснулся босыми ступнями холодного крашеного пола.

— Адъютант!

Никто не появлялся. Стрельба окрепла и зазвучала уже совсем близко. Конский топот рассыпался по хутору. Под окнами завели автомобильный мотор. Стекло в раме окна задребезжало.

«Черт возьми, еще не хватало…» — генерал недодумал свою мысль, лихорадочно всовывая ноги в теплые бурки. Он наконец нащупал на стуле рукой фонарик. Желтый круг света упал на дверь. Адъютант, распахнув дверь наотмашь, ослепленно заморгал от яркого света:

— Господин генерал, к-казаки!

Дмитрий Чакан с первой цепью атакующих ворвался на окраину хутора Лепилина. В то время как все другие эскадроны в конном строю атаковали хутор с запада, первый эскадрон по-пластунски подполз к немецким окопам на его восточной окраине и, подрезав проволочные заграждения, вдруг скатился через брустверы в окопы. Дмитрий бежал по открытому немцами ходу сообщения, взмахивая прикладом автомата и слыша, как под его ударами хрустит кость, оседают и валятся на землю немецкие солдаты.

Ход сообщения вдруг уперся в тупик. Нащупав в темноте бревенчатую дверь, Дмитрий ударом ноги распахнул ее.

В блиндаже ярко горела электрическая лампочка. В лицо Дмитрию дохнуло теплом и смесью каких-то незнакомых пряных запахов. Вдруг кто-то в длинной, как у женщины, ночной рубашке бросился в другой угол блиндажа. Кинувшись вслед за ним, Дмитрий опрокинул стол и упал. Вскочив, сообразил, что из блиндажа вел еще один выход. Под опрокинутым столом поднял книжечку в коричневом кожаном переплете. «Надо будет передать ее Луговому», — подумал Дмитрий, сунув ее в карман…

21

«15 июля.

Прошло пять месяцев с тех пор, как я лишился своего дневника. Санитары, которые подобрали меня под Ржевом, похитили вместе с моими деньгами и его. Успокаиваю себя надеждой, что их интересовали только деньги, а дневник они выбросят, не полюбопытствовав его перелистать. Я так всегда оберегал его от чужих глаз.

Моя рана затянулась, свищ исчез, но всякий раз, когда я, забывшись, наступаю на ногу слишком твердо, в коленной чашечке появляется острая боль. Однако президент медицинской комиссии, осмотрев мое колено, заявил, что находит мое дальнейшее пребывание в госпитале бесполезным. Когда я сказал ему о болях в коленной чашечке, он с улыбкой ответил, что понимает мое желание съездить на родину в отпуск, но приказ фюрера неумолим. И он сослался на параграф, который не разрешает ни на час задерживать раненых в госпиталях дольше положенного срока. Вероятно, этот тыловой гусь счел меня симулянтом.

Вилли выписался двумя днями раньше. Сегодня он зашел ко мне и сообщил, что нас, очевидно, снова направят в 13-ю дивизию. Наш 4-й танковый полк доукомплектовывается теперь в Варшаве.

25 июля.

Стучат колеса, Вилли спит как убитый. Поразительна его способность спать в любых условиях. Он просыпается лишь для того, чтобы откупорить новую бутылку. Третий день мы в пути. За окном — однообразные поля Польши. После Варшавы ночь простояли в степи, потому что путь впереди был разобран партизанами. Наш командир подполковник фон Хаке сказал, что из Львова пойдем своим ходом по маршруту Днепропетровск — Юзовка.

27 июля.

Миновали Львов. Меня изумляет предприимчивость Вилли. Через полчаса после того, как мы останавливаемся в какой-нибудь деревне на ночлег, он приносит котелок яиц и если не индейку, так пару кур. Сегодня вечером пропадал целых два часа. Я уже забеспокоился, услышав на окраине села выстрелы. Однако вскоре Вилли вернулся с молочным поросенком под мышкой. Он объяснил, что ему пришлось немного повозиться с одной строптивой старухой. Кобура пистолета была у него расстегнута.

29 июля.

Идем быстрым маршем, но события нас опережают. Наши повсюду формировали Дон и приближаются к Волге. Вилли говорит, что песенка русских спета. Он рассказал мне о планах, в которые посвятил его школьный товарищ, теперь офицер связи в генеральном штабе: „Первого августа мы будем в Сталинграде, пятого — в Саратове, двадцатого сентября — в Баку. Москва будет взята с востока“, — заключил Вилли.