Рассвет пламенеет - Борис Беленков

— Машина пущена! Остановить ее теперь уже никто не сможет. Впереди остался не очень длинный путь, — цепь мелких, порой малоприятных событий. Мы скоро, очень скоро придем к великому финалу в этой войне с богатой Россией!

IX

Уже прокричали первые петухи, когда группа офицеров дивизии Василенко въехала на трехтонке в город Орджоникидзе. Стоя в кузове, широко расставив ноги, Рождественский придерживался за граликсовый верх машины. Рядом с ним — офицеры связи от каждого полка и батальона. Начштаба Беляев сидел рядом с шофером в кабине.

— В городе осадное положение, — козырнув, сказал патруль-офицер, задержавший машину. — Слышите, что делается на окраине? Я прошу оставить грузовик, ночью автомашинам нельзя…

Рождественский склонился за борт машины, вслушиваясь в тихий говор Беляева. Патруль-офицер продолжал:

— Наконец вы прибыли! Тут ждут вас, ох и ждут! Положение… сами понимаете.

Грузовик все же пришлось оставить.

Черным провалом между домов дальше двинулись пешком. Где-то за Тереком, на окраине города, непрерывно рвались снаряды, посылаемые противником вслепую со стороны Гизеля.

Нигде ни огонька, ни струйки света.

В штабе их встретил дежурный офицер и сразу же исчез в темном коридоре. Его помощник поинтересовался:

— Не устали в дороге? Не задремали?

— Скажите-ка лучше, противник далеко от Орджоникидзе? — спросил Рождественский.

— Тринадцатая танковая скапливается на окраинах Гизеля. Его благородие полковник Кюн и ночью горожан будит. Свинство, честное слово! Бьет по жилым кварталам, стариков да ребят калечит.

Вернувшись, дежурный сказал:

— Очень вовремя! Ваш командир корпуса хотел уже уходить. Запотоцкий, — обратился он к своему помощнику, — отведите товарищей в дом 17. Пусть отдохнут до рассвета.

Когда они очутились на улице, Запотоцкий сказал, обращаясь к Рождественскому:

— Сами убедитесь, как тут приходится работать. А командарм ни за что не желает переносить командный пункт поглубже в тыл. Дьявольская обстановка…

— А мы к вам прямо с курорта, — насмешливо ответил Рождественский. — Что же вы пугаете «новичков»? так, чего доброго, мы можем драпануть обратно.

— Мы не отпустим, пожалуй, — усмехнулся Запотоцкий. — Ждали ваш корпус, как в засуху дождя.

Откуда-то из-за окраины, словно дальний гром, докатилась артиллерийская канонада, сливаясь в общий, нарастающий гул выстрелов и взрывов.

— И часто этак? — спросил Рождественский.

— За ночь в третий раз. Вторую ночь громыхает.

— А что же авиация?

— Сегодня днем в столовую бомба угодила. Там обедали как раз. Что было с людьми, объяснять не приходится.

Всей гурьбой, человек в двенадцать, они поднялись на третий этаж.

— Электричество можете жечь сколько угодно, — сказал Запотоцкий. — Окна занавешены. Здесь жила семья какого-то полковника — эвакуирована. А хозяевами осталось гарнизонное начальство. Желаю спокойного сна.

— Товарищ капитан, а как же с нашей девушкой, что в Ищерской осталась? — спросил старший адъютант Мельников, когда они остались одни.

— Неладно с ней получилось, — сказал Рождественский. — Киреев дал указание ей и радисту выходить из Ищерской. Прохор, мой знакомый, их выведет, а нас нет…

— Лена разыщет нас, это уж так, — уверенно заявил Рычков. — Она от своих не отстанет.

— Разыщет, конечно, — сказал и Рождественский и подумал: «Если удачно перейдет фронт».

Полчаса спустя Рождественский бесшумно шагал по толстому ковру, разостланному на полу огромной комнаты. Затем остановился у большого старинного зеркала, взглянув не свое отражение, поморщился. «Ну, что?» — мысленно спросил он себя, разглядывая впалые, чисто выбритые щеки и потускневшие, подернутые грустью, глубоко провалившиеся глаза. Почти вплотную прильнув к холодному стеклу, касаясь его высоким лбом, пощупал волосы над висками. «Видишь… седина пошла!». Тихонько свистнул сквозь зубы и отошел, пристыженный мыслью о том, что вот он как будто любовался собой.

С первого дня войны, как только Рождественский был призван в армию, он испытывал непрерывное чувство тоски по семье. Все время мечтал, все время страстно хотел увидеть жену и детей. И вот с Марией встретились, наконец, но он нашел своему чувству только частичную разрядку.

…Внезапно послышалась частая, неритмичная стрельба зениток. Выключив свет, Рождественский приподнял занавес из байкового одеяла. До его слуха донесся отдаленный гуд самолетов. Где-то в ночи надрывались тревожные паровозные гудки.

Но этот гул стал отдаляться, постепенно замирая, и вскоре оборвался совсем. Над городом повисли осветительные ракеты. В белом свете, разливаемом огненными шарами, плывшими на парашютах, неестественно резко проступали контуры зданий. Виднелась тусклая, опустевшая улица, напротив поблескивало стекло в витрине книжного магазина. Воронье и галки, встревоженные внезапным светом, подняли крик.

Рождественский отошел от окна. Закурил.

— Вот, товарищ комиссар, — раздался голос Рычкова, подошедшего сзади, — чрезвычайная картина! Эти галки, воронье — сильно же они чувствуют, когда у них жизнь ломается… И гвалт какой поднимают, а? Слышите?

— Почему вы не спите, товарищ Рычков? — спросил Рождественский.

— Разве уснешь… В голову лезут нестерпимые думы.

— О чем же?

— А обо всем… Невыносимые для моего положения думы.

— А все же?

— А вот, — Рычков кашлянул в кулак, — что, если бы весь трудовой народ, что на земле живет, — гаркнул: долой войну! Конечное дело, тут немцы должны… со смелостью все бы. Пожалуй, Гитлер не очень бы тогда… хвост поджал бы. И войны как не бывало.

— Конечно, — согласился Рождественский, затянувшись табачным дымом. — Дело вот в чем, Коля. Много на земле, в капиталистических странах таких людей, которые думают: авось война мимо меня пройдет. Разобщенность страшная — темнота. А вы знаете, — живо сказал он, — я вот думаю, — когда-нибудь все-таки народы возьмут в свои руки свою судьбу.

Над городом снова загудели моторы самолетов.

— А пока смертельная и беспощадная борьба! — закончил Рождественский, выкинув вперед сжатый кулак.

— Без жалости к самому себе! — утвердительно кивнул головой Рычков.

Скрещивались, в небе метались прожекторные лучи, вспыхивали звездные колючки от взрывов зенитных снарядов. Вздрагивал воздух, тоненьким зудом звенели стекла, дрожали стены. На крышу соседнего дома упала зажигательная бомба. Белое пламя стекало по стене книжного магазина. Чуть правее, над крышей, к небу взвились коричневые космы огня.

— В горящем доме есть люди, — взволнованно сказал Рождественский. — Помочь им надо, Коля…

Прыгая через ступеньки, они спустились вниз и выбежали на улицу. В глаза ударило едким дымом. Над городом с громом и вспышками бушевала буря. Рвались снаряды зенитных батарей, по крышам гремел ливень осколков. Грохот фугасок слышался раньше, чем долетало угрожающее ворчание следующей волны бомбардировщиков. Захлестнутый светом ракет, распростертый город стонал и содрогался.

В коридоре горевшего дома было слышно, как бушует пламя под потолком. В одной из комнат спокойно светилась настольная лампа. Рождественский вошел и ахнул. Ни души взрослых… В кроватке, чмокая губами, разбросав ручонки, с головой, съехавшей пониже подушки, безмятежно спал мальчик. Рождественскому хотелось схватить ребенка, прижать к груди и унести, но на мгновенье он залюбовался лицом и высоким, нахмуренным лобиком.

— Извини, — шутливо и нежно сказал Рождественский, — придется будить тебя. Вставай, брат… рано бы, да что поделаешь. Эх, милый ты мой…

Не успел он с ребенком на руках выйти в коридор, как в комнату вбежала молодая женщина в измазанном нефтью халате.

— О, боже мой, Володя! — простонала она, протягивая руки к спящему ребенку.

Рождественский укоризненно спросил:

— Вы почему мальчонку-то бросили?

— Я же в ночную… ремонтируем танки. Мама у меня тут была…

Рождественский лишь позже понял, как ошибался он, думая, что город замер. Нет, город жил, люди были везде: между домов и на крышах, на улицах и на разбитых стенах. И не было слышно воплей отчаяния. Деловито и дружно горожане тушили пожары.

Неожиданно он встретился с Мельниковым и всей группой офицеров дивизии — они были измазаны и закопчены. Мельников крикнул:

— Здесь обломками люди завалены в подвале!.. Сюда!..

Разворачивая глыбы разрушенной стены, разгребая руками битую кирпичную крошку, обламывая ногти, Рождественский сказал работавшему рядом Мельникову:

— Я не знаю тех, кто в подвале… Но рвется мое сердце к ним: точно там мои собственные дети…

— Надо бы ломом, ломом или железякой, — посоветовал Рычков, увидев, как всей грудью Рождественский прильнул к глыбе, напрягаясь, чтобы сдвинуть ее.