Рассвет пламенеет - Борис Беленков

— Молодец!

Рождественский метнулся в заросли кукурузы.

Лейтенант Игнатьев уже подтянул обе пушки к левому флангу, в тыл полуроте Петелина. он очутился за высотой, почти не видя, что происходит в распоряжении обороны остальной части батальона. Однако он сразу понял расчет Смирнова. «Опасается обхода танков с тыла», — подумал Игнатьев. Зная, что батарея не будет поддержана бронебойщиками, Игнатьев волновался.

Рождественский прибыл, когда Игнатьев наносил на карту новые ориентиры.

— Здравствуйте, боги войны! — сказал он, сдерживая дыхание. — Готовитесь?

— Поджидаем, — ответил Игнатьев обрадованно. — У нас ограниченная задача. Могут и не показаться из-за высоты.

— Не беспокойтесь — появятся. Вы видите, что творится напротив батальона?

— Как же тут увидишь? Нас прикрывает курган.

— Но слышите, как идут танки…

Игнатьев никогда еще не слышал такого сплошного скрежета и лязга гусениц. Правая сторона высоты медленно окуталась дымом. Его сносило к батарее. Намеченные и занумерованные ориентиры исчезли в дыму.

У маленькой пушки, припав к прицельной трубке, сохраняя полную неподвижность, стоял на коленях Серов. Замковый Серафимов, которого на батарее все звали Филькой, тоже стоял на коленях, но ерзал от нетерпения и все оглядывался по сторонам. Трескотня гусениц стала отчетливо близкой.

— К бою! — скомандовал Игнатьев.

Танки показались совсем не там, где их ожидали. Они шли наискось по бугру, прямо на батарею, слегка замаскированную зарослями кукурузы.

Серов припал к прицельной трубке. В поле зрения перекрестия появился левый танк, приближающийся к окопам полуроты Петелина.

— Крайний бы левый, — сдержанно, спокойно посоветовал Серов.

Игнатьев молча смотрел в бинокль, высчитывая расстояние. Взглянул на табличку упреждения и быстро, почти не переводя дыхание скомандовал:

— По-о… левофланговому танку. Ориентир четыре. Бронебойной гранатой. Прицел девять ноль. Упреждение полтанка. — И смолк, переводя дыхание, поджидая, пока танк не подойдет к ориентиру. — Огонь!

После второго залпа все увидели — танк резко прыгнул вперед и остановился. Серов весело крикнул:

— Добегался!

В ту же минуту замер и другой танк, шедший в середине. Он, вероятно, был подбит из пушки, стоявшей несколько в стороне. Но из третьей машины, по-видимому, наконец, заметили вспышки выстрелов. Тотчас же она открыла по батарее огонь.

«Все дело в быстроте наводки!» — подумал Рождественский, но не успел сказать об этом Игнатьеву. Качнулась и словно раскололась земля, и черные глыбы взметнулись к небу. В чаду и тумане Игнатьев пошатнулся, силясь что-то понять. Но голова его точно вдруг взбухла, стала тяжелой, невероятно огромной и какой-то чужой. Внезапно наступивший сумрак густел и густел. Игнатьев словно висел над разверзшейся бездной. Мысли путались, ощущение пропало. Он старался увидеть что-нибудь знакомое, но его глаза наполнились кровяными слезами. Он стал медленно падать, не замечая ни предметов, ни артиллеристов. Наступило полное забытье. По лицу проползла восковая желтизна.

— Слушай, моряк, — крикнул Рождественский, схватив Серова за плечо. — Садани-ка, чтоб до печенок!

— Н-на! — скрипнув зубами, Серов дернул за шнур. — Получай… собака!

Грянул второй выстрел. Танк судорожно дрогнул. Разворачиваясь, мелькнул разрезами белого креста на борту, вихрем поднял целое облако земли. Однако уходить было поздно. По серым стальным плоскостям уже заметались кудрявые барашки огня.

* * *

Дым над полем медленно рассеивался. Ветер стихал. Отдаленный, постепенно замирающий грохот танков, откатывающихся к Гизелю, уже еле-еле доносился до батареи.

Рождественский долго и пристально, с болью смотрел на распростертое тело Игнатьева, на его голову, ставшую настолько маленькой, что сквозь выкатившуюся слезу, застилавшую глаза, Рождественский будто видел какую-то желто-пепельную точку, с выступившей кровью на губах и легким беловатым пушком под носом. Рождественский стоял с обнаженной головой, наклонив ее немного набок, как бы стараясь лучше разглядеть знакомые, близкие черты артиллериста. Наконец, у него совсем потемнело в глазах. Он хотел опуститься на одно колено, упал на оба — и как-то неловко прикоснулся губами к холодному лбу Игнатьева.

Все артиллеристы, стоявшие вокруг с обнаженными головами, последовали примеру комиссара. Серов, поднявшись, силой ткнул себя шапкой в глаза и отвернулся. Его звучный голос задребезжал:

— Амба! — потом он уставился на замкового. — Вот, Филька, и нет у нас командира! Был человек, да не стало…

Тот покачал головой.

— Не верится!

С трудом переводя сдавленное дыхание, Рождественский чувствовал тупую боль в боку, а в голове стоял такой шум, что ему становилось трудно думать. Он понимал, что это контузия, — в бок ударила волна сжатого воздуха. Артиллеристам он не сказал об этом.

В его мыслях наступил перерыв. Очень долго находился он в подавленном состоянии, вызванном смертью Игнатьева. Но вдруг в его глазах вспыхнуло воодушевление.

— Товарищи! — сказал он, глотая свежий воздух, медленно обводя взором угрюмые лица. — Мы отбили первую массированную танковую атаку. Мы знаем, это только начало. Но гвардию не возьмешь на испуг!

Со стороны высотки показалось три человека. Двое шли рядом, в немецких шинелях нараспашку, сопровождаемые солдатом с винтовкой наперевес. Когда подошли ближе, на плечах одного из пленных стали различимы полковничьи погоны.

— Вот это трофей! — удивленно воскликнул кто-то из артиллеристов.

— Знать, стала горбом выпирать победа у них, а?

Пленный полковник хотел было пройти мимо батарейцев, но Агеев четко скомандовал:

— Хальта!

Рослый украинец захохотал.

— Земляк зовсим нимцем зробывся!

Опережая пленных, Агеев отрапортовал:

— Позвольте доложить, товарищ комиссар? Так что сопровождаю двух пленных. Куда прикажете отволокти?

— Минуточку задержитесь, — проговорил Рождественский, присматриваясь к полковнику. — Как вы их прихватили?

— Обыкновенное дело, — весело ответил Агеев. — Этот вот, полковник, стрелял по мне. Я, конечное дело, сшибся с ним, скрутил. Говорит, права не имеете, — я полковник… А солдат, тот бойко по-русски… Все лепечет: «Я счастлив… я счастлив…». Давно он задумал, да ему случай не подворачивался. Мозоли на ладонях кажет.

Полковник слегка поморщился и усмехнулся, стараясь прищурить воспаленный глаз.

— Так, так, — сказал Рождественский, обращаясь к солдату. — Из какой части?

— Я штрафник, — ответил солдат.

— За что вы попали в штрафной батальон?

— Генерал Клепп арестовал девять человек. По его приказу троих расстреляли перед строем, а шестерых — в штрафной…

— Я спрашиваю — за что? — повторил Рождественский, не выражая особого доверия к словам пленного.

— Ротный комиссар сказал, что я плохой солдат и плохой немец. А я никогда не был плохим немцем. Плохой солдат — это вполне могло быть. Нет желания погибать за бешеного Гитлера… Теперь уже многие из таких, как я, вовсе не желают жизнью расплачиваться за маньяков.

— Зачем же на Кавказ пожаловал, любопытствую? — не вытерпел Серов. — Охоты нет погибать, сидел бы дома.

Переступив с ноги на ногу и горько усмехнувшись, солдат сказал:

— У меня не спрашивали, чего я хочу.

Разглядывая в упор пленного солдата, Рождественский испытывал непонятное, какое-то злобное раздражение. Оно возникло, наверное, от того, что перед ним стоял не грозный вояка, а замызганный, усталый солдат, в истоптанных ботинках, с длинными мозолистыми руками и с неумытым лицом, обросшим щетиной.

— Значит, отвоевался? — сказал Рождественский. — Я предвидел такой конец войны… Для себя, по крайней мере, — невозмутимо проговорил солдат. — У меня жена и дети, и я не желаю умирать.

— Предатель, — вяло и бесстрастно сказал полковник.

— Предатель тот, кто заставляет немецкий народ так позорно и бессмысленно умирать, — спокойно ответил солдат. — Не вы ли говорили, господин полковник, что наш батальон смертников является балластом на большом военном корабле? Господин фон Клейст решил выбросить нас за борт, чтобы придать устойчивость своему дырявому кораблю. О, я теперь понимаю, кто предатель и ради чего предается немецкий народ. С меня уже хватит, я отвоевался. Желание мое сбылось.

— А какое у вас желание, господин полковник? — с усмешкой спросил Рождественский.

— Я солдат, — сказал полковник после длительной паузы. — В круг моих обязанностей не входит отыскивание путей войны или мира. Я должен был командовать…

— И выполнять команду?

— Разумеется.

— Чем же это объяснить, что вы, полковник, и вдруг командуете батальоном?