Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

И только теперь я увидел, что дождь прошел, похоронщики в закатанных штанах босоноги, а вокруг все искрится и лаково сияет. Я подошел к яме, и смех потряс меня. В могиле, наполовину заполненной красной водой, плавал гроб. Так и должно, подумал я, а безносый удивился:

— Отродясь такого не видывал. Гляди — плавает. Чаво делать будем?

— Чаво-чаво! — передразнил начальник. — В яму не всунься. Водка, она все могет.

— Водка, она всему голова, — согласился безносый и вонзил лопату в доску и надавил. Гроб изворачивался, бурлил. «Свят, свят», — крестился хозяин.

— Стоишь здеся — вылупился, как курва, — взъярился на меня начальник. — Загребай!

Лопата из моих рук выскальзывала, грязь чавкала, летели брызги. Все были перемазаны красноглином. Потом вырос трясинный холмик. Безносый обшлепал его, но он расползался.

Проходили музыканты, босоногие, со сверкающими трубами на плечах и ботинками в руках. Они оглядывали нас серьезно и скрывались за холмом сперва по пояс, а затем и вовсе. И лишь барабан на плечах длинного, поблескивая литаврами, долго и как-то нереально покачивался, подпрыгивая над порыжелым склоном. А вдали, под низкой голубой тучкой, в малиновом свете, мокрый и удивительно цветной город будто на гигантском блюде отплывал в ночь, в иное звездное пространство. И опять в этот день я ушел в состояние отрешенного покоя и залюбовался вечерним пейзажем.

И город в закатном свете, и утомленные музыканты напомнили мне о картине Брейгеля «Возвращение с охоты».

— Конечно, конечно, — прошептал я, — это ваш вечерний город, господин Брейгель. Это, конечно, ваши персонажи — вон они, еле видимые, поблескивают цепочкой в сумерках низины. — А ведь музыканты могли сыграть, подумал я, стоило им только заплатить.

* * *

Это было последнее, что я мог сделать для Фатеича, но не сделал.

Телега тронулась, грязь, словно красные шины, облепила колеса, и они бесшумно вращались. Я глядел назад, холмик затерялся среди могил, а безносый, задрав голову, пил прямо из бутыли, и она сверкала на солнце. Подошел и начальник, и они сцепились — то ли в драке, то ли в пьяной борьбе. Я глядел на них и шептал:

— Вот так-то, господин Брейгель. Ада Юрьевна Мурашева, удивительно красивая женщина, и покоится она на этом кладбище в этом городе.

* * *

Он дописал главу, сложил листы и лег в машине. В запотевшем окне размазался мутный медный свет. Он протер стекло, и будто на переводной картинке лаково проявились черный клюв мыса, луна над ним и водяные холмы с росплесками меди на вершинах, которые обреченно шли и шли. Чтобы разбиться на берегу.

Он не любил бушующее море, волны, как безумие, — можно танцевать голышом на берегу, можно голову разбить о камни, — буря будет буйствовать, пока не опишет свой круг. Он ощущал головокружительную усталость, но страха теперь уже перед морем и Водяным как не бывало. Хоть он знал, что есть прямая связь с Фатеичем, Адой Юрьевной и коричневой водой. Но дело было сделано, глава написана, и этой работой все страхи были смыты.

Правда, не было и радости от законченности труда. А почему? — задал себе вопрос Феликс, да сам же и ответил: ничего-то ты не смог в том городе. А еще? Ты бездарь, возомнившая о себе, да и описал нечестно. Вспомни хотя бы нож… Прошло много лет, но, вспомнив о ноже, он ужаснулся, даже сел в кабине. Почему? — спросил он себя. Почему не выкинул нож? Ведь нож напоминал о себе, однажды даже палец распорол, и было так просто бросить его в подворотню иль в урну. Так нет же, рядом находился доктор, или еще кто мешал. Я откладывал, не придавая мелочи значения, и забывал. А мелочей в жизни нет — есть НАЧАЛО. Умный увидит его и отреагирует, глупый пройдет мимо и лишь потом будет оправдываться (был утомлен, не придал значения, думал иначе и прочее… пустое послесловие).

Не увидел и он, а безумие плело свои козни. Вечером после похорон так и вовсе память отшибло, и нож, омерзительный обломок стали с ручкой из ржавого бинта, жил в его кармане, в темноте, жил, словно гадюка в норке, жил и ждал крови. Он дождался. А город?.. Там все двери запирались перед ним, пути вели не туда, и хорошо, что ночь прикрывала и удалось сбежать. Там сейчас цветут каштаны, подумал он.

Город плетет дымные косы и качает нефть. А на окраине, в сирени, всеми забытая, покоится Ада Юрьевна Мурашева. Нет, он не забыл, он помнит ее.

— Ада! — позвал он, и грудь заполнило нечто грустное, но радостное, и он не мог воспротивиться этому нечто, да и не только не мог, а наоборот, даже страстно пожелал, чтоб оно пришло. Он знал, что это любовь к утопленнице распускается робким цветком, и Ада Юрьевна будет с ним вечно.

Он подсознательно приглядывался к Натали и находил в ней все менее черт Ады Юрьевны.

По непонятной причине Натали заскучала, мается: старуха ей больше не интересна, Натали пьет все больше и, как Феликсу кажется, что-то обдумывает и чего-то ждет. Но главное, к удивлению своему, он перестал ревновать Натали, и в его воображении гораздо чаще появлялась Ада Юрьевна.

Он ничего не рассказал об Аде Юрьевне. Вот почему он недоволен написанной главой. Он напишет, он обязан это сделать. Слышите, Ада?

Дверца распахнулась и вместе с шумом моря пропустила Натали. В лифчике, трусиках, с бутербродом и баклагой в руках, она, смеясь и расплескивая вино, повалилась лицом ему в живот. Запахло терпко и кисло.

— Что пьешь?

— Афанасий Лукич принес какую-то кислятину в бурдючке из кожи, теплую, но великолепную. Хочешь?

Он отхлебнул.

— Как он там?

— В карты играют. А Мария Ефимовна научила меня на веретене шерсть прясть.

Натали под хмельком разыгрывала шаловливого ребенка и пальцем чертила на его груди, но Феликс в ее голосе уловил вежливую скуку.

— Что написала? — спросил он.

— Я очень даже желаю тебя, мой великолепный Феликс.

Она снова отыскала бурдючок, гулко отхлебнула и, пахнущая вином и морем, с неудовлетворенной страстью настойчиво вторглась в его хрупкий, сотканный фантазией и полный сомнений мир, со своим понятием и принципами, в которых место сказке иль фантазии отводилось лишь в определенное время, да и то на экране или сцене, а вокруг лежала очевидная реальность: как вино, море, загар, инстинкт — приятны и доступны ее разуму, но не более, и в Феликсе впервые зародился протест. Он краем глаза увидел море за окном. Волны не бежали чередой, а сталкивались, всплескивали вразнобой и кипели расплавленной медью. Много воды под луной, почему-то подумал он и прошептал:

— Ада.

— Опять Ада? — Натали села и обхватила колени. Лифчик свис на плоский живот, он это видел при луне. Она помолчала и спокойно сказала: — Выкупайся, ты два дня не вылезал из табачного дыма, можно и ошалеть.

— А Водяной?

— Он ушел — море чисто для тебя, говорит старуха.

— Значит, я доплыву до горизонта.

— А кто ж повезет меня назад? — спросила Натали и прибавила: — А все-таки ты молодец, написал много. А я ревную тебя к этой… Как ее? Утопленнице. — И в голосе ее была скука и безразличие.

Белая в темноте, выложенная плоским камнем дорожка повела его к чернеющему провалу моря. Он вошел по колени в воду и докурил, глядя на золотой рог луны над горбатым мысом, на притихший дом на берегу; по ногам проволакивалось мочало — он знал, это волна катает оборванные водоросли. Днем на этом месте невозможно было устоять… Нужно поторопиться и дописать главу об Аде Юрьевне, ноже и Седом, пока вода совсем не улеглась. Он верил в связь Ады Юрьевны, Фатеича и воды. И подумал: как ясно все вокруг и никакого страха, а ведь Водяной был: Феликс набрал воздух и нырнул в накатившийся вал.

Он вынырнул далеко от берега и, по-лягушечьи разгребая, поплыл в темноту, закрывая на гребнях рот. Он плыл долго, и когда почувствовал усталость, то лег на спину. Он не знал, далеко ли и в какой стороне берег, вокруг лишь бегущие из темноты волны да золотая взвесь Млечного Пути над головой. Лежа с раскинутыми руками, он то скользил вниз, закрывая глаза, и клокочущая вода омывала лицо, то взмывал вверх, и звезды фейерверком возносились из пучины и повисали в черноте неба. При их бледном свете он видел свое голубое в белопенистом кружеве тело, и лишь однажды испугался: волны, будто сговорившись, навалились чередой, покатили его, словно бочонок, шлепая и оглушая, но он успел вдохнуть и выстоял. Море оставило его в относительном покое.

Он сознавал свою ничтожность перед природой и не торжествовал победы над волнами. Один неверный ход, и он пойдет туда, в пучину. Пучеглазые, не видевшие света рыбы обгложут его, слепые моллюски облепят остов. Нет, он не восторжествует. Хватит, в тот раз не послушал старуху, море он любит и боится. Воду любила и Ада Юрьевна. Она любила ее так, что вода забрала ее навсегда и забыла о ней. А он, Феликс, помнит и любит ее, вымышленную, сотканную фантазией из света звезд. Он напишет о ней. Но это же будет ложь? А что не вранье, не иллюзия в человеческом бытии? И ответил — блики на волнах в темноте вот от этих звезд, что вздыбились во Вселенной. Дух, что стоит над миром, и обмануть его нельзя. Это не ложь. Он был убежден в этом. И вдруг увидел среди бескрайних вод феерическую нить, протянувшуюся от его головы к золотым туманностям в небесах. Нет, он не испугался. Ему стало хорошо. С этим он и поплыл по волне, всматриваясь в темноту, а мокрой головой ощущая струящийся свет с неба и себя под ним в ночи.