Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

Мне хотелось сидеть, ощущая ее теплые пальцы, улавливая дрожь времени, которое из настоящего уходило в прошедшее. Она взяла сигарету, я поднес спичку и отметил, что огонек фосфорно замерцал в ее пальцах, а дым был оранжевого цвета.

— Ада Юрьевна, — сказал я, — я вас никуда не отпущу, вы уедете со мной из этого города. Уедете?

Счастливая и опьяненная, она шаловливо погрозила пальцем:

— Уеду, но помните, с этого мгновения ни одна женщина не влюбится в вас.

— Я к этому привык.

— Как знаете, — она надела перчатку и сказала: — Хватит пить, давайте поговорим о важном. Оставьте все не ваше в этом городе.

— А что не мое?

— Деньги не ваши.

— Фатеич завещал их мне.

— Оставьте ему на памятник. Попугай не ваш, а главное, нож не ваш. Выкиньте его сейчас же в окно.

Похолодев, я вспомнил про нож и пощупал его под пиджаком.

— Именно, — строго сказала она.

Бабочки, не фиолетовые, а черные траурницы, взлетели все вдруг, ветвь зашелестела.

Грянул оркестр. Оглушенный, ослепленный, в миг отрезвевший, я растерянно оглядывался. Грязная салфетка, солонка с отпечатком щепоти, тарелка с застывшей подливой. Графинчик был пуст, и все три стула тоже. Ады Юрьевны не было. Под ладонью пульсировал нож. «Это сердце, а нож вовсе бездушен, а листья в окне черны от паровозной сажи», — успокаивал разум. Но я достоверно ощутил, что в ресторане присутствует нечто опасное, но не опознанное мной. Серьезное и настоящее, оно ворочается рядом. Оно заставило собраться, напрячь мускулы и протрезветь.

Кто? Что? Белоголовый? Нет, оно реально. Нужно выкинуть нож немедленно, сиюсекундно, в нем все несчастье. А куда? Отдать официанту? Нет, слишком угодливы его лицо и бегающие глазки. Ты — летчик, а в авиации главное что? Вспомни! Спокойствие! «То-то! — обрадовался разум. — Осмотрись!»

Рядом моряки в который раз уж пили «за флот российский, за Петьку Первого» — не то. Глядя в стекло, я повел оконную раму, и в стекле отразился швейцар, сплющенный усатый морж — не то. Будто на карусели, просверкали оркестранты — дынеголовые, короткорукие, с росплесками меди на коленях. Наконец отразились пляшущие человечки с тяжелыми пистолетами на бедрах. Весь этот скачущий разнузданный шабаш подстегивал джаз, а голос певца как-то без пауз, шестеренчато-механически уводил в тартарары. «Я проснулся в шесть часов — нет резинки от трусов». — «Вот она! Вот она!» — единым духом подхватывала толпа и стригла ногами. Нет, не вот она, подумал я. Фигурки пляшущих — только кордебалет. Я повел раму далее, и она, скрипнув, стала, отразив трио — Седого, Киргиза и Прихлебалу. «Ага! — сказал разум, — доигрался». Я перестал слышать, но видел, что танцующие человечки дергаются, строя свои значки, где-то далеко, за их спинами.

Почему не уехал на цистернах? А куда ж ехать-то было? Куда-нибудь, лишь бы прочь из этого города. А теперь поздно.

Я ежился на стуле, желая пропасть, а под рукой пульсировало «то», и графинчик был пуст. Официант не замечал моих бедственных сигналов, а когда углядел, то принес полненький запотевший графинчик. Я обрадовался ему, будто дару небесному, и осушил пару рюмок водки, и решил — к черту предчувствие, прорвусь, — и залюбовался трио, отраженным в стекле. Три смрадных гриба-поганки, отрешенные и таинственные, они были ошеломляюще красивы. Сперва они напомнили мне Пикассо, его странствующих акробатов. Потом в задумчивом самоуглублении я уловил ту высшую связь с Седым, Фатеичем и Адой и моим пребыванием в этом городе и подумал: люди, живущие на земле, связаны незримой нитью и общаются не только понятным человеческому духу языком, но и неизъяснимыми импульсами, которые источает один и улавливает другой, и горе или радость одного есть горе или радость другого, и он ликует и печалится, не сознавая отчего.

Почему я вспомнил Седого, и вот он предо мной? В отутюженной рубашечке, расшитой украинским крестом. Его руки с локтями на столе и собранными в щепоть пальцами стояли лебедиными головами, клюв к клюву. Эта неестественная для бандита поза, но еще более мученическое лицо взволновали меня. Седой?! Бандит?! Печален? Не может быть, — и я перевел взгляд. Хоть бы слово сказал Киргиз, но молчал и он. И мне почудилось, что у него выкроенный из черного бостона профиль. Я глядел на него и болезненно ждал, ждал, чтобы шевельнулся иль кашлянул и отогнал окаменение.

Я дождался, глаз Киргиза створкой моллюска приоткрылся, и в нем замерцало, из черной норки рукава выполз коготок и поцарапал ухо. Ни дорогая еда, ни тонкие вина на столе, ни ладно скроенный черный костюм, ни женщины не возбуждали и не приносили радости. В нем, затаившись, жила единственная страсть. Она яркой вспышкой ослепляла и гнала в безрассудство — страсть добычи денег, за которые он ничего не мог купить. Прихлебала был подпущен и наслаждался. Сбросив под столом сандалии, он то почесывал ногой ногу, млея в зеленом женском жакете, то обгладывал хрящ сосредоточенно и сердито, и губы гусеницами ползали по кости, то вилкой звонил в графин и заказывал самое дорогое, самое вкусное и дымил «гаваной». Ресторанный блеск, женщины, горы еды были его Олимпом. И, опять попав за решетку, он расскажет, как давал на воле, но схлопочет затрещину. Он рожден лакеем, и век ему подъедать с чужого стола.

Опять меня привлек Седой. Кто отутюжил ему рубашечку? Женщину нашел? Нет, наверное, мать, — она дождалась.

На меня накатилась беспричинная жалость. Что он говорил о крике жертвы? И, забыв о ноже, о том, что говорила Ада, я стал вслушиваться до отупения, до ватной глухоты, и расслышал чуть уловимый шелест, будто над гладью пруда сталкиваются, пересекаясь крыльями, стрекозы. И не слухом, а скорее воображением я воспринял безгласный вопль гибнущего. Я взял графин и рюмку и, не раздумывая, пошел на помощь Седому.

Они встретили меня скульптурным оцепенением. Молчал и я. Зал покачивался в сизом угаре, а танго на скрипучих клавишах аккордеона волочило тайну Андалузской ночи.

Первым зашевелился Прихлебала — он то пододвигал мне стакан, то, испуганно косясь на Седого, забирал обратно и растерянно тер седловидную лысину. Наконец задумчивая пелена в глазах Седого сползла, он оглядел бутылки на столе, грязные тарелки, кости и объедки на скатерти и меня.

— Как твой? — прохрипел он.

— Сегодня похоронил.

Он сощурился, как насытившийся хищник, и взял бутылку. Приоткрыл щелочки-запятые и Киргиз, царапнул недоверчиво и зло. Я положил на стол нож. Киргиз прикрыл его ладонью, и нож исчез. Седой, разливая водку, прохрипел:

— Выпьем, Сасун-Хан, это человек!

— Выпить можно — почему нельзя? — закартавил Киргиз. — Но он не человек, я это сразу, еще давно знал, у него поганый свиной харя, я это сразу видел.

Мы выпили. Седой похрустел огурцом и вяло сказал:

— Есть дело, большая монета будет, нужен хороший вор, а есть эти два — торбохваты.

— А зачем, спрашиваю я, ему «дело»? — ткнул вилкой в мою сторону Киргиз. — У него и так много башни, я это знаю. Правда, мужик? У тебя много башни?

Поганый червь, подумал я, он действительно учуял деньги, зашитые под мышкой, или так, на бога берет?

Киргиз побледнел.

— Где деньги спрятал? Где? Говори! Я ведь знаю, в трусах зашил? Здесь? — И рука повисла над поясом, потом, словно щупальце, поползла выше и остановилась у моей груди. — А-а-а, — возликовал Киргиз, — под мышкой спрятал, я это сразу понял.

Он наползал по столу гадом, а пальцы трепетно бились у моей груди.

Я поймал себя на том, что порываюсь встать и уйти от этого скорченного инородного существа, но не могу, ибо люто ненавижу его, его лоснящийся ежик с пробором стрелочкой и карие глаза с крапчатым пульсирующим потоком, и вымытое личико, и грязную, давно не мытую бурую шею. Я был загипнотизирован сладостной ненавистью. «Что, доигрался? — спросил разум. — А теперь ударь, только сила загонит беса». Я поставил стакан, щепотью ввинтился во влажный ежик и ударил в лицо. В его глазах всплеснулся страх, он стал соображать и видеть меня. Из ноздри выполз красный червячок. Седой захохотал: вид крови принес ему радость.

— Что, Сасун-Хан, есть башни у человека? А? Поимел?

Киргиз молчал, закатив зрачки. Седой зажег спичку и стал водить огнем у побледневшего лица. Киргиз не шевельнулся. Пламя выхватывало то белый ряд зубов, то малярийно-желтый белок, то переползало и вовсе к уху.

— Туши, Сасун, дуй, — хрипел Седой. Затрещали волосы, запахло паленым. Киргиз был недвижим. Прихлебала завыл, закрыл ладошками личико, то ли плача, то ли смеясь. Я же присутствовал при бандитском разгуле, совсем забыв, для чего подсел за этот полный объедков стол, не желая предотвращать что-либо, а испытывая величайшее омерзение, недоумевая: для чего я здесь? Почему не послушал Аду Юрьевну?