Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

Глядя на кивающую из темноты ветвь, я подумал: все же неплохо быть и доской и плавать в голубых морях иль кипеть в пучине при бледном свете звезд.

Успокоенный, я выпил водки. Официант, усатый малый, подал еще рагу и пирог. Из окна потянуло паровозной гарью. Я прикрыл створку и отразился будто водяной в зелени стекла, а листья стайкой фиолетовых бабочек расселись по задумчивому лицу и ежику волос.

Водка растопила напряжение ужасного дня и потянула призрачную нить фантазии. Я стал думать об Аде Юрьевне Мурашевой. Любила ли она? Наверное, да. И как же высоко было ее чувство.

«Откуда ты знаешь? — спросил разум… — Именно такие… с безмятежной улыбкой… а… что творят? Впрочем, ты никогда не узнаешь».

Разум всегда подкрадывается, чтобы сказать мерзость. Я отогнал его рюмкой водки и подумал о ее приятеле. Кто он? Приходил ли к ее могиле? Наверное, нет, Все клянутся, вырезают имена на коре, а потом — нет. Не так ли? «Именно», — ответил разум.

А я буду думать о ней, видеть бледную и мокрую, облепленную синим сатинчиком в горошек, буду видеть радостную, полную веры и надежд, и она будет жить в моем государстве вместе с Ваняткой, Белоголовым и мамой.

Я обвел взглядом зал: жующие лица, блудливые, возбужденные, жаждущие побед и примитивных наслаждений, и с торжеством осознал — моя Ада Юрьевна, сотканная фантазией из света звезд, из тлена венков, из плеска вод, красивей, чем все живые. И пусть разум и реалисты не видят ее, пусть! У меня есть свой мир, и она в нем, и никто не отнимет его, пока я жив, нужно только молчать, чтобы не прослыть идиотом. Молчать?! И унести в могилу?!

Неожиданно в этом ночном городе, что вместе с домами, скверами и медными кумирами, вместе с мертвыми в гробах и живыми, отплясывающими краковяк, в городе, что вместе со мной и бокалом в моей руке клонился к звездной бездне, пришло прозрение. Я стану писать, писать для Ады Юрьевны, для мамы, ведь она так хотела, чтобы я стал художником. Если убежден — отбрось сомнение, ты прозрел в этом городе!

Радость перехлестнула через край, я выпил еще водки, а разум опять прошептал: нет Ады. Есть! — воскликнул я. Ветвь кивнула, рой синих бабочек взлетел и разом сел на лицо, на рюмку в моей руке, и тогда в стекле отразились салатовая шляпа и бледное лицо под ней.

Провалились музыка и суета танцующих, были лишь грустная прель астр, и Ада Юрьевна на венском стуле за моим столом. Прямая и гордая, под накинутой шалью узкие плечи, руками в кисейных перчатках она смыкала концы ворота на груди. Я разглядел дырочки на перчатках и бледные пальцы в них. Я хотел увидеть ее глаза, но из-под шляпы выглядывал лишь подбородок с сомкнутым ртом и впадинками под скулами. И будто мысль мою разгадав, она подняла шляпу, запрокинула голову, волосы пепельным потоком полились на ее плечо. И, лукаво улыбаясь, держала все также высоко шляпу над головой, как бы шаловливо предлагала мне — погляди, Феликс, погляди, я очень красивая женщина и знаю это. Глаза у нее были зеленые, и на меня накатило отчаяние, я до вскрика, до физической боли пожелал услышать ее голос.

— Ада Юрьевна, как вы думаете, который час? — и почему-то решил: если не ответит, то сойду с ума сейчас, здесь, за этим столом. Она ответила.

— Скоро полночь, Феликс, час крыс, кротов и сов, — и голос был так глубок и удивительно музыкален.

— Ада Юрьевна, вы поете?

— Нет, Феликс, я обыкновенная, бесталанная, может, с небольшими странностями. Например, я очень люблю воду.

— Воду?

— Да, да, именно. Люблю сидеть на берегу где-нибудь над затоном и разглядывать себя, отраженную, и мечтать, вода такая добрая, мягкая, такая ласковая гладь, и облака скользят по ней. А еще я люблю по вечерам быть одна, очень люблю перекраивать и шить себе платья. Это платье я тоже сшила сама. — Она приспустила шаль, и я увидел голубенькое платьице в горошек с белой бабочкой-воротничком. Оно вам нравится?

— Очень.

— А перчатки и шляпу я нашла в старом бабушкином сундуке, их поели моль и мыши, но это ничего, правда?

— Вам так они идут, — поспешил согласиться я и, вдохнув грустную прель, спросил: — А как называются ваши духи?

— Это вовсе и не духи, это запах астр и хризантем, их так много было там… в венках. — Она задумчиво поглядела в бокал, надменно выпрямилась, и голос ее нежданно прозвучал с издевкой: — И все-то вам нужно знать, Феликс! И все-то вы видите!

— А что ж я вижу? — испугался я.

— Ну, хотя бы дырочки на перчатках моих, нет того, чтобы простить женщине и не заметить. Ломитесь, как тапир, за декорации, ломаете скачку. Ну что ж, посмотрите, Феликс, посмотрите, раз уж вы этакий любитель заглядывать за декор, но только честно скажите, видели ли вы что-либо равное этому изяществу, этой законченности и совершенству линий, этой куртуазной утонченности на грани декаданса? — Она укуталась в шаль и откинулась в кресле с дерзко выдвинутым подбородком и лукавой смешинкой в глазах. — Ну что же вы молчите? Дрогнули?!

— Что вы! — испугался я. — Вам все так идет.

— Правда? — искренне и просто обрадовалась она, и мне стало еще более радостно от того, что она всему, что бы я ни говорил, верит с детской наивностью и простотой и почувствовал — одно слово лжи испугает ее, и она уйдет навсегда.

И я сказал:

— Ада, простите меня, я задаю нелепые вопросы, это от неуклюжести, я никогда не был близок с женщинами, женщины с юношеских лет были для меня сказочными высшими существами, я боготворил их, я бледнел и заикался в их присутствии, редко меня прорывало, и я говорил о Шекспире, о Достоевском, о Чехове, обо всем том, в чем был убежден, во что свято верил и что для меня — ценность. Я готов был отдать им все и идти, и умереть за них. Я говорил им правду, я никогда не лгал. Но женщины глядели на меня с испугом. Потом с презрением. В моем присутствии их лица каменели, и стоило мне приблизиться, я всегда слышал НЕТ. И не был я близок ни с одной! Только вот с вами мне хорошо.

Она покрутила бокал в пальцах и тихо сказала:

— Простите мой надменный выпад, Феликс. Мне так хотелось вам понравиться, я испугалась, вы понимаете?

Она прикусила губу, да так и умолкла. Она коверкает рот, а он все равно невероятно красив, и все потому, что в ней ни капли лжи, ничего не нужно лукаво затенять иль демонстрировать наивыгоднейшую деталь. Все красиво. Мы помолчали, и она сказала:

— Феликс, знаю, для вас это важно, потому и расскажу сама. Да, он был, — она виновато улыбнулась. — И он струсил, но я его не виню.

Она поглядела в окно, будто увидела безлунное небо и глянец озера под ним, предметы без очертаний, камыши без шороха и мелкое пошлепывание волны в ископыченную грязь.

— Он пугал меня, раскачивал лодку — и как же мы бесовски смеялись! — Она сняла перчатку и погладила ее на колене, будто зверюшку. — Я плаваю как рыба, озеро могла бы дважды переплыть, а главное, очень люблю воду и совсем не боялась ее, но кто бы мог подумать: именно вода забрала меня — лодка, опрокидываясь, ударила в грудь, и я захлебнулась.

Она позагибала на перчатке пальцы, и я увидел, что не перчатка, а маленькая черная кукла с раскинутыми руками лежит на ее колене, и Ада Юрьевна продолжила:

— Глубина-то там по пояс, но он перепугался, бросил и меня и лодку, выплыл и сбежал. Так я и пролежала два дня в тине среди рыб.

— И вы… вы были с этим скотом?

Она подняла глаза в удивлении и горечи:

— А для вас это важно?

Пристыженный, я промолчал.

— Феликс, есть только вы, — сказала она и отыскала мою руку. И, невесомые, мы пребывали в тихой радости, ощущая ночь с гроздьями созвездий и трепет листвы за окном. И если бы под ногами пол стал мягок иль вскрикнуло дерево, я не удивился бы — и не мешал ни грохочущий оркестр, ни моряки, что пили «за флот российский, за Петьку Первого».

Все вплеталось в бытие и было раскрыто нам — и суть дерева в ночи, и гомон с привокзальной площади, и смысл перемещения людей.

Поезд железным ходом увезет многоязычную толпу, ее заменит другая толпа, полная радости или утраченных надежд. Взойдет луна, и запах шпал и паровозной гари, и цвет акаций станут иными в ее свете, ибо мир вступит в другое мгновение, с другим сочетанием людей и предметов.

Мне хотелось сидеть, ощущая ее теплые пальцы, улавливая дрожь времени, которое из настоящего уходило в прошедшее. Она взяла сигарету, я поднес спичку и отметил, что огонек фосфорно замерцал в ее пальцах, а дым был оранжевого цвета.