Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

Неожиданно, к его великому счастью, на холме показались две человеческие фигурки. Он не поверил себе и долго пребывал в надежде и радости с закрытыми глазами, а когда открыл, то маленькая Натали под красной ногой маяка призывно махала сомбреро. Он увидел и старуху, длинную и одеревеневшую на зеленом насте, увидел и белых, словно тетрадные листки, чаек, кружившихся над ней, и некстати подумал, что там, под ногами Марии Ефимовны, гнездо. Он устыдился своей ярости, столь ничтожной и никчемной, и думал о старой женщине уже с великой любовью. Навязчиво возникал и Фатеич. Но Феликс знал — мать Ванятки намного сильней и вытащит его из коричневой воды. Она спасет. Он тут же испугался, что слишком реально рассуждает, потому что все реальное было чужим и не сулило спасения. Но привлеченный неизъяснимым сигналом с берега, он, завороженный, глядел, теперь уж не отрываясь, на старуху, а она то крестилась, то прыгала на жестких полусогнутых ногах, то как бы оббирала незримый нимб со своей головы и посылала ему в море. И странно, страх уходил, уступая место энергии. Он пересилил кошмар, спиной прыгнул в воду. Бешено заработал ластами, один раз нечто упругое, будто гигантская медуза, запуталось в ногах. Он вспомнил о младенце и сделал отчаянный рывок. Так в ужасе он спиной и въехал в прибрежный песок.

Натали, горячая под шелковым халатиком, обняла, и ее испуганное лицо было рядом. Мария Ефимовна что-то быстро и беззвучно говорила, и с ее бледных десен срывалась слюна. Затем из бараньей сумки она извлекла бутылку, наполнила стакан зеленой жидкостью, и Феликс понял — нужно выпить.

Вместе с глотками в ушах затрещало и проявился слух, и тут же, к своему удивлению, Феликс увидел, что море теперь уже в завитках, а риф в бледном пенистом венке выглядывал из синевы. Но стоило Феликсу закрыть глаза, как грядками шли красные водоросли, а из темноты подплывало нечто мутное и белое. Феликс вспомнил о калеке синегилихе с задранным хвостом, которую он пощадил в свою первую охоту. Он говорил и говорил, удивляясь голосу своему. Говорил, что на мели синегилиха век жить будет, он говорил о Фатеиче и красной глине. Старуха внимательно послушала, покивала головой, опять наполнила стакан и всыпала теперь порошок, и Феликс выпил. Голос его стал звучать со стороны и издалека, а все вокруг — и маяк, и мыс, и берег, и море — стало маленьким, как бы игрушечным. Лишь были огромны его собственные ноги и его тень, и сам он, будто глядевший с поднебесья Гулливер. Он шагнул в сказочную легкость, а далеко внизу две женщины несли его рюкзак, да еще дальше за ними волочился Карай.

И Феликс глядел на них, крошечных, и ему стало безумно смешно.

* * *

Феликс на Ваняткиной кровати проспал два дня, а на рассвете разбудила Мария Ефимовна, и он услышал тяжелый гул прибоя. Мария Ефимовна накормила деда и его тыквенной кашей, дала суму с едой на несколько дней для них и для собак и чай в запыженной соломой бутылке, и рулон овчины. И поспешно выпроводила, наказав пасти на меловых песках и подальше от синих вод. А Феликсу приказала не глядеть на «моря», а все идти спиной к водяным буграм.

Феликс не стал будить Натали, а с первым солнцем двинулся в степь, спиной ощущая тяжелый грохот волн. Он брел и брел в пыли за стадом под дробный стук копыт, и наконец море оставило его — вокруг лежала выгоревшая степь с сухим треском кузнечиков да редким, на склоне оврага, будто присевшим на корточки, кустом шиповника. Солнце уже палило изрядно, и овцы стали, уткнув под животы головы, собаки залегли по краям стада, а Афанасий Лукич, совершенно довольный, что Феликс пошел «в степя», расстелил под шиповником бараньи шкуры и войлок.

Они поели брынзы с серыми чуреками, попили мутный чай. Дед и мысли не имел о Водяном, и вдали от моря Феликс испытывал невероятную легкость. Ему казалось, что вместе с кошмой, на которой он лежит, раскинув руки, он так и укатит в голубую бездну. Ему становилось страшновато и восторженно. Он опять поспал в редкой тени шиповника, и в сумерках стадо двинулось в глубь степи.

Они бродили по степи два дня, а когда вернулись, старуха сказала:

— Хватит, Господь с тобой, можешь и на моря глядеть.

Он узнал от Натали, что старуха, завернувшись в овчины, пролежала, не ев, не пив, два дня.

Море продолжало штормить, порывы ветра раскачивали машину, и Феликс с отвращением глядел на воду. Затем он взял папку и, устроившись в кресле, ушел туда, в тот пахнущий керосином город. Феликс вспомнил бульвар и доктора на скамье, вспомнил, как пожелал поступить разумно и порезал руку, и ни с чем вернулся к Фатеичу.

* * *

Солнце село в крону, распустив малиновые перья. Тень затягивала окна. Лишь крыши, фронтоны да атланты, еще омедненные, глядели в уходящий день.

Я оставил доктора и возвращался с порезанной рукой, думая, что и сегодня «не смог», а закатный час и воли лишил. Казалось, все было давно — и Фатеич, и этот сумрак, и жужжание примуса в кухне, и скрип лестницы. Я вошел в комнату и замер в изумлении.

Фатеич сидел в ветхом генеральском кителе и в подштанниках, пересеченный солнцем, а потому и малиново-фиолетовый, как Арлекин. На плече горел погон, а маслянистый глаз задумчиво глядел в закат. И это уже видел, подумал я, опускаясь на табурет, солнечные отливки меди на чайнике и банках и контур мебели за ним.

Неожиданно погребальная мысль родилась в моей голове, и я уверовал в нее — он никогда не пройдет бульваром под тенью деревьев, он никогда не увидит базарной толпы, он не съест спелый арбуз.

Я напрягся и с вопиющей ясностью осознал: время остановилось над ним в смятой кровати, надо мной, сгорбленным на табурете, над тысячами других, что с расширенными, непривычными к сумраку зрачками бредут по городу, и сейчас раздастся смертный крик, о котором говорил Седой. Сейчас! Сейчас! И как не ждет его старуха в кухне над кастрюлей? Как не слышит попугай и пялит красный глаз из клетки? Надо предотвратить, надо что-то сделать, а что? Я грохнул табуретом об пол. Луч задрожал в волокнах дыма и канул в вечность. Время тронулось, Фатеич вскрикнул:

— Что ты?!

— А ничего, — улыбнулся я. — Просто так ведь тоже можно? — И он закивал виновато и радостно.

— А погоны и ордена я и не отдал, — сказал он, завязывая их в тряпицу. — В них и схоронишь.

Опять про смерть?! На глаза попался котелок, пустой и чисто вылизанный.

— Как, ты все съел? И… огурцы тоже?

Он погладил живот.

— Тут, Фелько, все: и огурцы, и халва, тут и пирожные плавают сверху…

Я с ужасом увидел обертку из-под халвы.

— Да не бойся ты, Фелько, — ухмылялся Фатеич, — я как азиат — неделю на верблюде подыхает с голоду, а потом барана съест и спит себе на коврах в чайхане.

Я махнул рукой и стал встряхивать и слушать часы, которые опять стали, затем решил починить их. Разобрал на краю стола и поковырял шилом медные колесики, опять потряс, какая-то медная пружинка выпрыгнула в гору старых башмаков, и я понял, что не идти уж им никогда.

А Фатеич, настроенный поговорить, продолжил:

— Фелько, а сколько еды переводит человеческая утроба за жизнь? Подумать страшно — гурт скота, озеро воды, огороды овощей и птицу, и рыбу, из которой косяки должны бы народиться. И все мало утробе этой, — закончил он, поглаживая округлый живот. — Потому, Фелько, для меня, скажем, кошка иль собака, зверюга неразумная, все лучше человека, она просидит голодная, перетерпит и не убьет себе подобного. Потому как каждая тварь знает свою миссию. Кошка мышей ловит. Собака дом стережет, хозяину предана. А у человека нет хозяина, убери милиционера, так друг дружке и горло перегрызут.

— Спи, — сказал я, бросив на ящик средь сапожного хлама разобранные часы.

Он отвернулся к стене, почмокивая и негодуя. Я тоже лег, мысленно ругнул швейцарцев и их хваленый «Вассерспорт» и решил купить часы «Кировские». Они хоть и вида не имеют, и стучат оглушительно, но идут точно. Были они у меня, лениво думал я, засыпая за шкафом.

Я проснулся в ночи с ощущением беды. Показалось — в бараке, и все на нарах цепенели и чего-то ждали, и вот-вот раздастся страшный вопль… заррееззаалиии!

Лязг двери, топот сапога и мертвое тело под рогожей.

— Фелько, — позвал из темноты Фатеич, — умираю…

Сна как не бывало. Я вскочил, подал ведро. Он обхватил его руками — худыми и волосатыми, и корчился кошмарным пауком. Его стошнило кровью. «Сейчас, сейчас, — бормотал я, — все будет хорошо». Ноги не попадали в брючины, а что будет хорошо, я и сам не знал, но где-то в темных шхерах мозга, в протест совести и омерзительный для разума подпрыгивал, хлопал в ладоши и ликовал бесенок: «Вот тебе и жареная рыба, вот тебе и огурцы! И это все ты — благодетель!» В «скорую» — решил я и выбежал во двор. Ночь опьянила. Ни звезд, ни луны, лишь камни-черепа матово белеют. Именно в такую ночь и «должно» — быстрей. Каблуки тарахтели, кривилась в беге улица, подпрыгивали дома, подворотни, а бесенок ликовал: «Вот тебе и пирожные сверху! Что? Скушал?»