Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

Я с ужасом увидел обертку из-под халвы.

— Да не бойся ты, Фелько, — ухмылялся Фатеич, — я как азиат — неделю на верблюде подыхает с голоду, а потом барана съест и спит себе на коврах в чайхане.

Я махнул рукой и стал встряхивать и слушать часы, которые опять стали, затем решил починить их. Разобрал на краю стола и поковырял шилом медные колесики, опять потряс, какая-то медная пружинка выпрыгнула в гору старых башмаков, и я понял, что не идти уж им никогда.

А Фатеич, настроенный поговорить, продолжил:

— Фелько, а сколько еды переводит человеческая утроба за жизнь? Подумать страшно — гурт скота, озеро воды, огороды овощей и птицу, и рыбу, из которой косяки должны бы народиться. И все мало утробе этой, — закончил он, поглаживая округлый живот. — Потому, Фелько, для меня, скажем, кошка иль собака, зверюга неразумная, все лучше человека, она просидит голодная, перетерпит и не убьет себе подобного. Потому как каждая тварь знает свою миссию. Кошка мышей ловит. Собака дом стережет, хозяину предана. А у человека нет хозяина, убери милиционера, так друг дружке и горло перегрызут.

— Спи, — сказал я, бросив на ящик средь сапожного хлама разобранные часы.

Он отвернулся к стене, почмокивая и негодуя. Я тоже лег, мысленно ругнул швейцарцев и их хваленый «Вассерспорт» и решил купить часы «Кировские». Они хоть и вида не имеют, и стучат оглушительно, но идут точно. Были они у меня, лениво думал я, засыпая за шкафом.

Я проснулся в ночи с ощущением беды. Показалось — в бараке, и все на нарах цепенели и чего-то ждали, и вот-вот раздастся страшный вопль… заррееззаалиии!

Лязг двери, топот сапога и мертвое тело под рогожей.

— Фелько, — позвал из темноты Фатеич, — умираю…

Сна как не бывало. Я вскочил, подал ведро. Он обхватил его руками — худыми и волосатыми, и корчился кошмарным пауком. Его стошнило кровью. «Сейчас, сейчас, — бормотал я, — все будет хорошо». Ноги не попадали в брючины, а что будет хорошо, я и сам не знал, но где-то в темных шхерах мозга, в протест совести и омерзительный для разума подпрыгивал, хлопал в ладоши и ликовал бесенок: «Вот тебе и жареная рыба, вот тебе и огурцы! И это все ты — благодетель!» В «скорую» — решил я и выбежал во двор. Ночь опьянила. Ни звезд, ни луны, лишь камни-черепа матово белеют. Именно в такую ночь и «должно» — быстрей. Каблуки тарахтели, кривилась в беге улица, подпрыгивали дома, подворотни, а бесенок ликовал: «Вот тебе и пирожные сверху! Что? Скушал?»

Наконец аллея и телефонная будка под каштаном. Я задохнулся от запаха мочи, но опустил монету — стальная челюсть сглотнула, а в трубке немота. Этакий тарантул, — выматерился я и ударил в стальной животик. Телефон заработал. Я вызвал «скорую».

В «санитарке» нежданно быстро приехали двое. Я посулил им тысячу, чтоб они «что-нибудь». Они пощупали пульс, ввели кофеин, развели руками и уехали. Мы остались вдвоем в тусклом свете лампочки-тридцатки и стали ждать.

Я глядел на него и думал: вот он, душитель твой, высохший паучок… А он взмолился:

— Фелько… в воду не хорони, только не в воду, пусть дед — он не обманет. Поклянись!

Я поклялся, подоткнул одеяло.

— Вода кругом… Слышишь — дождь! — бессвязно выкрикивал он и вдруг открыл глаза осмысленные и волевые. В водостоках действительно журчала вода. Откуда дождь? Ничто его не предвещало, подумал я. А Фатеич продолжал: — Музыкально-то как в бочку каплет… А вот картину сбереги, чтоб не сожгли, она маслом писана… Завсегда так — умрет сильный, и крысы водяные приползут и растянут, а Фрол Панфутьича палкой по голове бей, картину не отдавай, он, портрет, живой. — Фатеич помолчал, но глаза его стали опять осмысленными и волевыми, и, словно на гипнотическом сеансе, он заговорил четко, но медленно: — Ты не гляди, Фелько, что рама одна золотом крытая, чего стоит, не гляди, что художник был мал да вонюч… Ты на его рукотворение гляди. Но как же было его выпустить — нельзя, никак нельзя. Танки уйдут на слом, люди в могилу, а вот он, портрет живой, присутствует и смущает… Нет, Фелько, художника нужно только убить… А разве можно, Фелько? Разве можно? За героем его народ, правители сильные, слава и власть… А ведь он одинешенек, за него некому заступиться, он один против всех.

Фатеич замолчал. Я привстал испуганно, но он заговорил опять:

— А художник так и сказал: до конца дней твоих помнить меня будешь, и в смертный час твой приду к тебе, но не страдай, знай, я тебя простил. Я памятник ему за десять тысяч поставил… дерево посадил. Но нет большего греха в жизни моей — я не отворил дверь ему… не выпустил, не спас. А разве можно, Фелько?.. Соловья поющего?

Я оглянулся, и в сотый раз мороз пошел по коже — на холсте, опустив голову, плакал расстрелянный. Портрет многократно менял лик: он излучал то страх, то скорбь и жалость, приводя меня в смятение, то он был холодный и ядовитый, то свирепый, то растерянный и несчастный, и я жалел его. Я отряхивал видение и задавал себе вопрос: а не схожу ли я в конце концов с ума?

Фатеич затих, раззявя рот, побледнев лицом. И я услышал сквозь хрип единственное:

— Сними, сними, — выпусти, освободи…

— Что снять? Что снять?

— Кончается он, — тихо сказала женщина из-за спины, — смерть не перебивай.

Она стояла в двери в исподнем белом и в калошах на босу ногу. И ни шума дождя, ни капели в бочку, а лишь с портрета на Фатеича в кровати, на опрокинутое ведро на полу, на сапожный скарб на ящике, на меня, растерянного и непричесанного, теперь уже скорбно глядел расстрелянный.

— Раз уж смерть отогнал, — сказала женщина, — то мучиться будет он, может, день, а может, более. Жди.

И стал я ждать, топчась от ящиков с углем к окну.

Пергамент на окне гнойно проявился — я ходил. Его дыханье вплеталось в мое. Я затыкал уши, потянулся на носках, выл, но отводил ладони… — он дышал. Я с вопиющей ясностью осознал, как дорог для меня этот человек, как люблю его и как бессилен. Я молился, чтоб быстрей, чтоб не страдал, и тогда на смену любви пришла ненависть. Дьяволенок в голове моей ожил, захохотал, наполнил череп треском и обострил обоняние. И словно в одну минуту сухо и ядовито засмердели кожи, шкаф заблагоухал старыми сукнами, нафталином и грибком. Запахи, сухие и влажные, поплыли волокнами, одурманили, а бесенок кричал: «Где разум? Ведь напрасны муки, вот если б ты не перебил смерть, не отогнал…»

Я возненавидел комнату и его большие руки на животе, возненавидел фиолетовый подбородок над подушкой. Безумие лишило мысли. Не рассуждая, повинуясь, я подкрался к кровати и глядел, глядел на горло, на пульсирующую жилку, все учащеннее дыша и напрягаясь. «Чуть придави, это легко — и спасение — и тебе, и ему!» — кричало безумие, и, как раньше, я уловил присутствие некоего третьего. Ненависть разом сникла. Стараясь быть к портрету спиной и делая вид, будто затем и подошел, я поправил подушку и, пристыженный, под теперь уже улыбчивым взглядом сквозь пенсне расстрелянного, вышел на улицу.

Молочная прохлада, ни лая собак, ни щебета птиц. Крыши, тамбурчики, кривые ворота смутно проявляли контуры. После постылых комнатных предметов мой взгляд отыскивал движение. Но ни кошки в мусорнике, ни дуновений ветра на щеке. Лишь на черной, остывшей в предрассветье кроне раскачивалась единственная ветка.

Мне стало как-то странно и непонятно. Сонная птица, подумал я и стал глядеть теперь уж цепко, а ветка то успокаивалась, трепеща листвой, то принималась, поначалу неуверенно, а затем быстрей и быстрей, кивать и клониться. И почему?

«Плакальщицы придут — встречай!» — родилась в мозгу нелепая мысль и навязчиво зажила. Я уверовал в нее и пошел к воротам, думая: так все и начинается, сначала только мысль, а потом и действие — все неспроста.

Бесстыдно спала лужа, нагая и зеленая. Улица была пустынна. Я ждал, поглядывая во двор, — ветвь качалась. Дома, парадные и тротуар уже проявляли контуры. Должна же прийти старуха, думал я, но — никого. Когда оглянулся в другую сторону улицы, сумеречную и только что пустынную, то обомлел. У лужи стояла горбатая старуха на кривых ногах, в обмотках и пудовых башмаках и, будто крылья за спиной, опускала шаль. Я не знал, что принесло ее в такую рань, не знал, что подгребает она клюкой в стылой воде, но был уверен — прилетела плакальщица, и молча наблюдал. Старуха выудила синюю казацкую фуражку, посоображала, рассматривая и шевеля спекшимися губами, — не то, обронила в воду. Постояла, бормоча и грея дыханием кулачок. Затем, принюхавшись и словно сметя с лица паутину, заглянула во двор, отыскивая нечто важное, волнующее ее — дерюга на веревке, тамбурчики под крученым панычем — не то. Выварка на керогазе, мусорник — не то. И будто узрев полет зеленой мухи к окну на чердаке, она встрепенулась и с поднятой клюкой решительно направилась в ворота.