Боже, спаси русских! - Андрей Ястребов

Начало XX столетия – расцвет духовной жизни, Оптина пустынь, Дивеево, Иоанн Кронштадтский и другие подвижники. Царь и его семья удивительно набожны. И в это же время происходит разрыв церкви с интеллигенцией. В конце XIX века об «обмирщении» и «европеизации» интеллигенции писали Ф. М. Достоевский и К. Н. Леонтьев. А в начале XX века В. В. Розанов и Д. С. Мережковский говорили о невозможности примириться с позицией церкви.

Следование церковным обрядам могло в то время даже вызвать насмешку в «интеллигентном» обществе, об этом пишет Сергей Нилус. Одной из причин этого разрыва стал резонанс в обществе, вызванный отлучением Толстого от церкви. Церковь постоянно критикуется на страницах либеральной печати, интеллигенция обличается проповедниками и критикуется консервативной прессой. Образованные слои общества перестали быть православными по большей части, более того, православие воспринимается в них как «пережиток», «наивное суеверие».

Само слово «богоискательство» изначально звучало конечно же дико. Зачем нужны какие-то поиски в самой верующей, самой близкой к Богу стране? Ан нет, не тут-то было: на то и нужна интеллигенция, чтобы все подвергать сомнению. В том числе и традиционную религию. Итак, писатели и философы, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Философов, стали основателями религиозных исканий на пороге XX века.

Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, В. В. Розанов стремились создать новое религиозное мышление. Мережковский провозглашал «абсолютную свободу и абсолютное бытие человеческой личности – в Боге». Бердяев утверждал «рыцарскую верность Богу – отцу своему родному». Главная идея богоискательства – бессмертие человеческой души. «Я знаю, что умру, но хочу жить и после смерти», – писал Мережковский. Он же утверждал: «Ежели я – не более чем явление, пузырь, сегодня вскочивший на поверхности неведомой стихии, чтобы завтра лопнуть, то уж лучше бы мне ничего не знать, чем, зная это, согласиться на такой же бессмысленный позор и ужас».

Под знаменем богоискательства группа интеллигентов совершала поход «со Христом – против рабства, мещанства и хамства». Ветхой, по их мнению, традиции они противопоставляли грядущую «боговластную общественность», несущую абсолютную свободу человеческой личности. Как известно, поход окончился неудачно.

Богостроители не «искали» Бога, а стремились «построить» его или создать религию вообще без Бога. Идеологами богостроительства стали А. В. Луначарский и М. Горький. Религия была объявлена Луначарским таким мировоззрением, которое «психологически разрешает контраст между законами жизни и законами природы». Она связывает идеал и действительность. Важнейшее значение религии в том, что она «разрешает тоску органического, живого по полноте жизни, по счастью». Новую грядущую религию Луначарский называл «религией без Бога», «религией труда», и при этом, по его мнению, она останется религией. Луначарский пришел к выводу, что религия не погибнет, ей предстоит подняться на новую высоту. Понять его мысль довольно трудно. Что остается в религии, если нет в ней Бога?

М. Горький в этом вопросе был согласен с Луначарским. Так, в ответе на анкету «Mercure de France» он определял религиозное чувство как «сложное творческое чувство веры в свои силы», а социализм рассматривал как религиозное чувство связи с прошлым и грядущим.

Богостроительские настроения нашли отклик и в «Исповеди» Горького, где автор сочувственно относится к искателям религиозной правды – богостроителям, вроде Ионы или Михайло Ивановича. Горький был сторонником тех, кто творит нового бога – «бога красоты и разума, справедливости и любви». Живое чувство бога возникает «в пламени сладкого сознания духовного родства каждого со всеми». Вечный источник боготворчества – «весь рабочий народ земли». В результате пробуждения воли народной и соединения воедино ныне разрозненных земных сил, «образуется, светел и прекрасен, всеобъемлющий бог земли». Этого бога создает неисчислимый мировой народ. «Народушко бессмертный, его же духу верую, его силу исповедую; он есть начало жизни единое и несомненное; он отец всех богов бывших и будущих...»

Бог, по определению Горького, – «идея ограничения животного эгоизма». Как известно, В. Ленину все это не понравилось категорически. Он не принимал никаких богов, даже светлого и всеобъемлющего бога земли.

И здесь не получилось. Той части интеллигенции, которая осталась в России, было не до создания новой религии, только бы в живых остаться. А та часть, что эмигрировала, вернулась к вере отцов.

С перестройкой вернулись на книжные полки Бердяев и Мережковский. К ним потянулась часть интеллигенции, которую не устраивала вера «для всех». Новые богоискатели взяли что-то у Розанова, что-то у Елены Блаватской, приправили все это эзотерикой и концепциями нью-эйдж, добавили чуть-чуть дзен-буддизма... Славненько натворили.

Не будем строго критиковать тех, кто находится в поиске. Ведь официальная религия иногда отпугивает грубостью церковных старушек, иногда – необразованностью батюшек, а иногда – тем, что как-то любится с государством. Вот и пытается человек создать «свою» религию, поселить «своего» Бога в душе. Не нужны, дескать, посредники между мною и Богом. Можно, конечно, сказать: смирись, гордый человек! А можно отнестись к любому поиску с уважением, ведь у каждого своя дорога к Богу.

Лев Толстой как зеркало русского апокалипсиса

Духовная составляющая в нашей стране выходит за рамки религии. До Петровских реформ Россия знала только религиозное искусство. По сути, до недавнего времени оно таким и оставалось.

Древний спор веры и разума Достоевский без колебания решает в пользу веры, словами Шатова, одного из героев «Бесов»: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться с Христом вне истины, чем с истиной вне Христа».

Искусство выполняло в России функцию религии, так сказать, замещало ее. И сами художники ощущали свою миссию. Вот, скажем, пушкинское стихотворение «Пророк» прямо сравнивает поэта с посланцем Бога, вернее, проводником Божьей воли. Это стихотворение особенно любил Достоевский и не раз читал публично. По словам современников, писатель напоминал в эти минуты жреца. Он и чувствовал себя жрецом, пророком – без малейшей гордыни, понимая свой дар как ответственность перед Богом и людьми.

А уж Толстой своим проповедничеством и вовсе расколол русское общество на два непримиримых стана. Именно он вбил клин между церковью и интеллигенцией.

Даже самые ярые враги толстовства признавали, что Лев Николаевич, конечно, богатырь, и тут же добавляли «страшный богатырь». Толстовское отлучение взволновало всех, хотя, по сути дела, было лишь констатацией факта, поскольку сам писатель писал о церкви и церковных таинствах в таких уничтожающих словах, что, очевидно, принадлежать к церкви никак не хотел.

Толстой мечтал о жизни простого человека – вместо этого он стал мифологическим героем. В любом случае он оказывается фигурой весьма колоритной. Для своих поклонников он святой старец, несущий миру истину. Пророк. Противники же его демонизировали. Для приверженцев православия он – персонифицированное зло и гордыня, чуть ли не сам Люцифер собственной персоной. Святой Иоанн Кронштадский в своих обличительных проповедях уподобляет Толстого Сатане, называет его «львом рыкающим», Антихристом. В общем, одни пририсовывали к портрету Толстого нимб, другие – рога и хвост.

После смерти Толстого в печати стали появляться многочисленные рассказы о чудесных снах и видениях, подтверждающие вечную гибель души Толстого и его место в сатанинском мире. Было опубликовано сообщение о змее на могиле писателя, укусившей сына толстовца Бирюкова. Мол, как хотите, так и понимайте: на могиле нечестивца свила гнездо гадюка...

Знакомая Сергея Нилуса, Елена Андреевна Воронова, останавливается в том самом гостиничном номере в Оптиной пустыни, где при жизни бывал Лев Толстой. Ей конечно же являются бесы... Как могли проникнуть они в православную обитель?

Становится широко известен рассказ Толстого о своих мучениях сестре Марии Николаевне, монахине Шамординской обители. «Последнее время, – рассказывает граф, – мне не дают покоя ни днем, ни ночью какие-то страшные чудовища, которых я вижу, а другие не видят. Эти чудовища угрожают мне, и вид их приводит меня в ужас и трепет». Публикуется также видение старца Валаамского монастыря: однажды, когда он стоял на скалистом острове около храма, на озере поднялась страшная буря, и он увидел несущуюся по воздуху массу бесов, впереди которой несся Лев Толстой и стремился к церкви, бесы старались преградить ему путь к церкви и наконец окружили его и увлекли с собою в пучину у самого обрыва скалы, на которой стоял храм. Исследователь отмечает, что «образ летящего графа на фоне валаамского пейзажа» настолько живописен, что даже православному читателю от юмора удержаться непросто.