До первого снега - Алиса Гордеева

работать. Тело, налитое свинцом, ощущается сейчас чужим и недвижимым. Мне хочется выть от раздирающей душу несправедливости, но всё, что могу, — безмолвно открывать рот и ловить хлёсткие капли.

Становится не на шутку холодно. Сырость на дне оврага разрастается с каждой секундой. Огромные капли с грохотом приземляются на листья деревьев и мою воспалённую кожу. Там, на поляне, сейчас в панике все начинают разбегаться по машинам, наспех скидывая вещи и убирая со столов. Убеждена: в суматохе обо мне не вспомнит никто. И, наверно, это к лучшему.

От холода и дикого страха начинает трясти. Дождь, стекая по листьям, побуждает лес просыпаться. Всё вокруг трещит, скрепит и, кажется, шевелится. Зажмуриваюсь и тихо, почти про себя, начинаю напевать глупую детскую песенку. Иначе рехнусь, сойду с ума от страха!

Внезапно что-то мокрое и холодное касается моей щеки. Это не дождь, не сорвавшийся с дерева лист. Это что-то живое! Зверь! Дикий! Голодный! От ужаса вскакиваю и начинаю визжать навзрыд. Ногами топчусь на месте: бежать нет сил, да и смысла особого тоже. Догонит. Загрызёт. Кеды утопают в грязи, по лицу струятся ручейки холодного дождя. Открываю глаза, но в темноте ничего не вижу, только чувствую, как "оно" дышит, как обнюхивает меня, а затем громко лает и жадно вылизывает горячим языком.

— Марс, это ты, малыш? — спрашиваю робко, шёпотом, несмело протягивая руку к монстру.

Пёс трётся рядом, скулит, облизывает мои израненные пальцы, пытается поделиться своим теплом и радостью. Ему без разницы, как я выгляжу, он просто счастлив меня видеть.

— Выключи! — ору не своим голосом, стоит вдалеке заметить мелькание фонарика. В том, что следом за псом идёт его хозяин, не сомневаюсь. — Сальваторе, выключи свет! И проваливай отсюда!

— Рита! — и снова этот голос, пронизанный неподдельной болью. Теперь узнаю его и от ужаса пячусь назад. Что может быть страшнее унижения? Только унижение, помноженное на едкие шутки Сальваторе! Я не хочу, чтобы он видел меня такой! Только не он!

— Не подходи! — шиплю, запинаясь о коренья. — Убирайся!

Вик покорно выключает свет, но сквозь темноту всё равно подходит ближе.

— Ну, давай! Оскорбляй! Говори, какая я дура! Эгоистка! Дрянь! Ты же за этим меня нашёл? — задыхаюсь от слёз и продолжаю пятиться, хотя и понимаю, что глупо. — Чего молчишь, Вик? Выискиваешь слова побольнее? Не утруждайся! Больнее уже просто некуда!

Под ногами липкая грязь смешивается с хрустом дряхлых веток. Марс суетливо снуёт по сторонам. Я ничего не вижу. Только чувствую, что Вик становится всё ближе. Мурашками по коже ощущаю его взгляд. С каждым вздохом всё сильнее лёгкие заполняются его запахом. Мне так хочется, чтобы он ушёл! Просто развернулся и оставил меня одну! Я не выдержу его насмешек! Не переживу жалости во взгляде! Но ему нет никакого дела до моих желаний! Вик без спроса хватает меня за плечи и резко, с необузданной мощью прижимает к себе.

— Я так боялся тебя не найти, — шепчет тихо, не обращая внимания на мои отчаянные брыкания.

— Не трогай меня! Пусти! — каждая клеточка тела вспыхивает в порыве освободиться.

— Не могу! Не проси! — сжимает сильнее, терпким голосом проникая в сознание. — Прости меня, Рита! Умоляю, прости!

Носом упираюсь в мягкую ткань толстовки на плече парня, отчётливо ощущая, как бешено, неимоверно бешено, колотится его сердце, как стальная грудь высоко вздымается с каждым вздохом.

Глубоким.

Тяжёлым.

Вик больше не говорит ни слова. Согревает собой. Даёт мне время привыкнуть. Успокоиться. И это помогает. Я уже не пытаюсь вырваться, убежать. Вдыхаю его такой знакомый аромат и буквально на мгновение забываюсь. Пусть это не объятия отца, но сейчас они — всё, что мне нужно. Та самая необходимая кроха человеческого тепла, заботы, поддержки, что не даёт окончательно отчаяться.

Но ничто не длится вечно. Убедившись, что я немного пришла в себя, Сальваторе отстраняется, перехватывая в ладони моё лицо. Его пальцы скользят по щекам, а горячее дыхание ласкает кожу.

— Что они с тобой сделали? — шепчет Вик, кончиком носа касаясь моего. Только сейчас замечаю, как подрагивают его руки, как рвано и шумно струится воздух при каждом его выдохе.

— Ничего, — мотаю головой. Я не хочу вспоминать. Не хочу рассказывать. Не хочу его жалости! Не хочу! Слёзы вновь обжигают глаза, непроходимым комком застревая в горле.

— Ты врёшь, — злится Сальваторе, упорно стирая влагу с моего лица. — Не надо. Прошу. Я хочу помочь.

— Мне уже никто не поможет, — смеюсь сквозь неуёмные слёзы. Как хорошо, что здесь темно! Мне повезло, что небо сегодня низкое и мутное! Вик не может видеть, какой я стала, какой сделали меня эти уроды.

— Я помогу, слышишь! Только скажи! Я должен знать, что с тобой всё хорошо! Что они не причинили тебе вреда, понимаешь? — Вик напряжён, напуган, обеспокоен. Он ещё ни о чём не догадывается и всё ещё думает, что держит в руках хорошенькую куклу. Дурак! Если бы он только знал, что утешает чудовище!

— Со мной всё в порядке, — бессовестно вру.

Уже с рассветом я стану изгоем даже для своих. Представляю, как дома все начнут неловко отводить взгляд, чтобы не выдать бессильной жалости. Как Дани брезгливо отвернётся, а все в округе станут тыкать пальцем и смеяться в спину. Особенно Сильвия. Эта дрянь добилась своего: теперь я никогда не встану у неё на пути, больше никто не посмотрит на меня с восхищением.

Всё, что у меня осталось, — это несколько минут рядом с Сальваторе, пока тот не врубит фонарь и первым не отшатнётся в ужасе. Наверно, поэтому не противлюсь, когда пальцы Вика ненароком касаются моих губ: мне так больно прощаться с собой прежней. Не отпрыгиваю, когда Сальваторе проводит по моим рукам, сжимая изодранные и замёрзшие ладони своими. Не шевелюсь, пока парень стягивает с себя толстовку и в темноте неловко пытается натянуть ту поверх рваной, напрочь промокшей мантии. И даже благодарна ему за капюшон, большой, бесформенный, пропитанный им самим, который Вик бережно натягивает мне на голову, чтобы укрыть от дождя.

— Ты вся дрожишь, — Сальваторе с новой силой прижимает меня к себе. Его тонкая футболка насквозь промокла, а ноги, как и мои вязнут в жидкой