И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

Творческий метод Н.А. Кашинцева не позволяет искать в его сочинениях точного описания событий, но факт разговора о событии (пусть небывалом), факт слуха (пусть фантастического) передается им с надлежащей тщательностью. И существование слуха об определении Погодина в наставники к царским детям представляется нам вполне достоверным. Более того, было бы странно, если б подобный слух не возник. Еще в 1831 году Погодин сетовал, что его не приглашают в учителя к Наследнику, и обижался на Жуковского: «Не может сказать: вот кто имеет лучшее понятие об Истории, и кто должен учить Великаго Князя. Ну что же это за слабый характер» (III, 346–347). В 1837 году, по случаю прибытия Наследника в Москву, Погодин написал для него записку «О Москве» и напечатал ее в «Московских ведомостях»; Наследник побывал на лекции Погодина в Университете, а Погодин стал писать для него письма по русской истории (V, 1-11)25.

В середине 20-х годов Н.А. Кашинцев успел послужить чиновником особых поручений при А.Д. Балашове26 (некогда министре полиции Александра I). Эту службу мы вполне можем приравнять к окончанию полицейской академии. Мемуарист, находившийся при Балашове примерно в это же время, рассказывает, что последний «бывал весь в тайнах своего правления и предпочтения полицейского, тут у него нередко выходил на сцену даже Фуше с его проказами наполеоновскими; а подле Фуше становился Талейран с его взглядами на дело высокой полиции дипломатической, а еще полицейские выдумки и розыски англичан, или надумчивость немцев, словом то тех, то других народов, всякие полезные заметки во всех их видах бывалых и настоящих. Повторю: Балашев читал лекции ежедневно и сколько было тут любопытного! Не могу сказать, чтобы все наши полицейские служаки его понимали… Для них я нередко должен был действовать как словарь объяснительный!»27. Возможно, Кашинцев и использовал изысканный балашовский арсенал на службе III Отделению, но современники (для которых должность Кашинцева, разумеется, секрета не составляла) замечали лишь самые расхожие приемы. «Недавно провел я любопытных полтора часа в разговоре с Филаретом, – рассказывал в письме А.И. Тургенев, – но подслушивал нас Кашинцов, и я уверен, что перетолкует черт знает как»28. Трудно сказать, что именно означает смежность имен Погодина и Кашинцева, оказавшихся рядом в записной книжке Лермонтова, – бросившуюся в глаза поэту неразлучность московского наблюдателя и объекта наблюдения29 или же утечку из компетентных органов сведений о рассматриваемом нами доносе30. Мы, пожалуй, склоняемся к первому варианту, хотя утечки, безусловно, случались. Например, не исключено, что, несмотря на просьбу автора изорвать изучаемую нами бумагу, «чтоб этого как-нибудь не узнал Жуковский», последний все же получил некоторое представление о ее содержании. Когда через год Погодин поместил в «Москвитянине» описание обеда, данного москвичами Жуковскому, сила гнева поэта была, как нам кажется, не совсем сообразна с тяжестью проступка журналиста: «.. Статья ваша для меня весьма неприятна. Во-первых, в ней нет истины: меня здесь на руках не носят, никто не дает мне ни обедов, ни вечеров; я приехал сюда для своих родных и весьма мало разъезжаю. Зачем же представлен я таким жадным посетителем обедов и балов?» (VI, 21). Создается впечатление, что Жуковскому вспомнилась версия, согласно которой им в древней столице неустанно манипулируют, а он «обманывается по чистой душе своей делаемыми ему в Москве угощениями».

Мы затрудняемся выполнить в полном объеме так, кажется, и оставшуюся без ответа просьбу гр. А.Х. Бенкендорфа – «узнать и сообщить», «из какого источника разнеслись означенные слухи», но назвать ближайшего сотрудника Кашинцева по работе над доносом можем с легкостью. Это Николай Алексеевич Полевой, приехавший ненадолго в Москву в середине февраля 1840 года31. В частности, анекдот о Пушкине времен «Московского вестника» сообщен именно им. Практически дословно повторив свой рассказ спустя семь лет, Кашинцев снабдил его указанием на источник: «Думаю, что это знает Ксенофонт Полевой, живущий у Вас в Петербурге, хотя тут этот скромный человек без сомнения не участвовал»32 (напомним, что к 1847 году Н.А. Полевого уже не было на свете, и его брат превратился в единственного хранителя данной фольклорной традиции). В 1830 году распорядительное участие в похоронах А.Ф. Мерзлякова, кроме Погодина, приняли профессора Л.И. Цветаев и И.М. Снегирев (III, 171–175, 208–209). Последний мог, конечно, рассказать Кашинцеву о том, какое раздражение вызвала у него тогда погодинская активность, но не менее вероятно, что эти сведения шли снова через братьев Полевых, с которыми Снегирев издавна был хорош.

Кстати, вопрос о собственных взаимоотношениях Снегирева и Кашинцева33 также не лишен интереса. Без его более глубокой проработки мы не знаем, как относиться к гипотезе Ю.Г. Оксмана о том, что «Н.А. Кашинцев был, видимо, автором и секретной информации о С.Т. Аксакове и Н.И. Надеждине, писанной (осенью 1836 года?) со слов известного мракобеса профессора и цензора И.М. Снегирева»34. Исследователь имеет в виду весьма любопытный документ, отыскавшийся в бумагах одного чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе князе Д.В. Голицыне и начинающийся так: «Снегирев рассказывал, что в Москве существуют два тайных общества; в одном из них начальником профессор Давыдов, в другом Аксаков». В первое общество, как утверждается в документе, входил и Погодин, «который вывез из Германии множество запрещенных сочинений (в том числе адрес-календари лож). Для провоза их чрез таможню употреблено следующее средство: у запрещенной книги отрывается заглавный листок, а к ней переплетается заглавный листок книги, дозволенной правительством…» В заключение анонимный собеседник

Снегирева сообщает, что «Г.г. Полевой, книгопродавец Ширяев, содержатель Армянской типографии Краузе могут быть употреблены для узнания членов обществ и самой оных цели»35. Эти финальные указания (про Полевого мы уже говорили, а в гостях у Краузе состоялась одна из встреч Снегирева и Кашинцева в 1834 году) вкупе с фантастическим содержанием, казалось бы, поддерживают предположение Ю.Г. Оксмана, но довольно стройная логическая организация «изветов» вместе с их принадлежностью к генерал-губернаторскому (а не жандармскому) делопроизводству порождают определенные сомнения в авторстве Кашинцева36.

Как бы ни разрешили грядущие изыскатели вопрос о личности Эккермана при декламирующем свои изветы Снегиреве, не подлежит сомнению, что и без того имя Погодина под пером Кашинцева в родных преданиях прозвучало не единожды. Однако в разные периоды сила звука существенно различалась. Если в середине 40-х Погодин – едва ли не главный герой депеш, приходящих в III Отделение из Москвы, то десятилетием ранее – скромный участник массовки37. Документ, обсуждаемый в этих заметках, – по-видимому, первый развернутый, продуманный, тщательно подготовленный донос на Погодина за очень долгий период: ничего подобного (сколько об этом можно судить по доступным ныне материалам) не было со времени известных булгаринских нападений на издателя «Московского вестника» во второй половине 1820-х годов38. Отношение Н.А. Кашинцева к М.П. Погодину полностью определялось многолетней ненавистью, питаемой к последнему Н.А. Полевым; поэтические законы творчества Кашинцева позволяли ему прекрасно обходиться без актуальных внешних событий в жизни предоставленных его наблюдению и описанию москвичей. Что же мешало ему до 1 марта 1840 года, в пособие другу, наполнять страницы своих донесений сведениями государственной важности, подобными заструившимся с такой легкостью с его пера в 1847 году: «Помню, что покойный Каченовский, этот истинно во всем благонамеренный и ректор, и профессор, и осмотрительнейший цензор, еще прежде говаривал, что много дали воли таскаться по чужим краям Погодину, которого он называл шарлатаном и холопом по его свойствам и роду..»?39 Логично предположить, что в начале 1840 года произошло нечто, что позволило осведомленному и чутко реагирующему на политические изменения Кашинцеву сделать для себя вывод: «Теперь можно». Нам кажется, что это таинственное событие вполне выявляется при сравнении двух документов, представлявшихся III Отделением императору с разницей в год. В «Обозрении духа народного и разных частей государственного управления в 1838 году» деятельность Министерства народного просвещения описывается панегирически: «Сия отрасль государственного управления при неусыпных трудах нынешнего министра продолжает ознаменовывать себя особенною деятельностью. Каждый год являет новые заведения и новые улучшения»40. Следующий год (отчет о котором составлялся в начале интересующего нас 1840 года) новых улучшений уже не явил: «Нет никакого сомнения, что Уваров человек умный, способный, обладает энциклопедическими сведениями; но по характеру своему он не может никогда принести той пользы, которую можно было бы ожидать от его ума. Ненасытимое честолюбие, фанфаронство французское, отзывающееся XVIII веком, и непомерная гордость, основанная на эгоизме, вредят ему в общем мнении.