И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

«Мозаика» в самом деле мозаична по составу; в нее входят и автобиография Дево, и собрание его стихотворных сочинений, и запоздалый вклад во французскую «антикюстиниану» (отдельная статья «Еще одно слово о маркизе де Кюстине» и выпады против Кюстина, рассыпанные по другим разделам книги; о предшествующих критических «словах» по адресу Кюстина см.: [Мильчина, Осповат: 719–729]). Через четыре года после выхода книги Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году», когда основные критики и поклонники маркиза уже высказались печатно, семидесятилетний Дево-Сен-Феликс решил напомнить, что он так же, как и Кюстин, побывал в России в 1839 году, но имел «другую чернильницу, другое перо и, главное, совсем другой взгляд на вещи». Взгляд на вещи Дево очень прост: хорошему императору он противопоставляет плохих цензоров. В самом деле, поэма «Николаида», пишет он,

...

была прочитана в рукописи императором, и он изволил в знак своего удовлетворения вручить автору перстень, усыпанный брильянтами. Однако – возможно ли в это поверить?.. – поэма, удостоившаяся столь почетного высочайшего одобрения, поэма, отпечатанная в Париже, не смогла удовлетворить строгих блюстителей порядка из санкт-петербургского цензурного комитета. Желая добиться позволения напечатать мое сочинение, я внес в него все необходимые исправления. После двухмесячного ожидания получил я поэму назад изуродованной еще сильнее: вторая песнь была вымарана вся целиком. Поскольку эта новая насильственная мера лишила творение мое всякой стройности, всякой логики да вдобавок и всякой ценности, мне пришлось отказаться от его напечатания (т. е. от перепечатывания исправленного варианта. – В.М.) [Mosaïque: 365–366].

Понятно, что восемь лет спустя Дево несколько искажает реальную картину событий: он не стал перепечатывать поэму не оттого, что боялся лишить ее стройности, а оттого, что полученные от российской казны деньги пустил на латание собственных финансовых прорех. Но аргументы Дево в его споре с Кюстином и русскими цензорами не становятся от этого менее интересными:

...

Что сказал бы г-н де Кюстин, окажись он на моем месте? – Он метал бы громы и молнии, и было от чего прийти в ярость! – Я также был в ярости… – Однако всяк в своем доме хозяин… а между тем сочинение мое носило характер сугубо апологетический. – Кто же повинен в этой ошибке или, вернее сказать, в этой несправедливости? – Государь? ни в коей мере, ведь он одобрил поэму, он наградил ее автора… Повинны были цензоры слишком мало просвещенные, слишком плохо знакомые с нашим языком и с неологизмами, рожденными корифеями нашей нынешней литературы, а главное, нашей новейшей поэзии. Любое сложносоставное слово, которого не найти в словарях, принимали эти цензоры за оскорбление [Mosaïque: 366].

И далее Дево перечисляет те строки, изменения которых от него потребовали. Чтобы понять суть цензорских претензий, обратимся к тексту поэмы. Первая песнь начинается, естественным образом, с восхваления того, кому она посвящена, – великодушного и не страшащегося правды императора Николая:

Сей созерцая лик, короною венчанный,

К стихам смирю любовь и дар, мне Богом данный.

Робею воспевать героя и царя,

Покорствуют кому закаты и заря…

[La Nicolaïde: 3]

Тем не менее далее Дево не только воспевает императора, но и настойчиво перечисляет многочисленные опасности, которые ему грозят (и которые он, впрочем, успешно отражает):

Пусть силятся враги зловредные плесть ковы,

Тебе все нипочем; их поразишь ты снова;

И все бунтовщики, тебя узревши тут,

Раскаявшись в грехах, к ногам твоим падут;

Я более скажу: нет, зависти отрава,

Змея, что губит всех налево и направо,

Напрасно будет яд свой черный изрыгать:

Твой памятник она не сможет оболгать.

[La Nicolaïde: 6]

Обращаясь к Николаю, Дево заверяет его в том, что, хотя «под солнцем севера твой трон терзают грозы», ни явные цареубийцы, ни тайные завистники-царедворцы, которые всякий год на этот трон покушаются, не способны преуспеть. Однако на этой констатации он не останавливается и через несколько строк опять поминает убийц, чьи кинжалы грозят вонзиться царю в грудь. Впрочем, царь знает, как отвести эти кинжалы, как разрушить коварные замыслы врагов:

К суду Фемиды всех новаторов2 призвать,

Вердиктом громовым их строго покарать.

Чтоб rocvnancTRO

Чтоб государство впредь спокойно расцветало,

Одной иль двух голов, увы, бывает мало.

Пожары, что Бабёф разжег своей рукой,

Грозили вспыхнуть вновь и возмутить покой;

Сулили кровь они России и несчастья,

Но ты корабль вел, презрев сие ненастье.

[La Nicolaïde: 7]

Казалось бы, все вполне благонамеренно, революционеры развенчаны и осуждены. Однако русские цензоры, жалуется Дево в 1847 году, велели ему заменить все эти рассуждения про заговоры и убийц с кинжалами чем-нибудь иным; в финале «Мозаики» Дево приводит «стихи, написанные взамен этих строк» (но напечатанные лишь в 1847 году) – гимн «родине-матери», прославленной Николаем и его предками:

Ты подданным отец, за всем пригляд имеешь;

Как Август ты царишь, державою владеешь

И сохранишь ее ты для своих сынов,

Судьбы избранник ты, предвидеть все готов;

Обязан печься ты о счастии народа,

Наследник славный ты блистательного рода…

и прочее в том же духе [Mosaïque: 369–370].

Самой «проблемной» оказалась вторая глава с эпиграфом: «Трон, сказал граф де Лозен, есть не более чем колченогая табуретка». Здесь Дево опять, фигурально выражаясь, влагает персты в раны и напоминает о том, о чем лучше было бы забыть: свой «суровый долг поэта» он видит в том, чтобы не только возлагать цветы к ногам государя, которым восхищается весь мир, но и нарисовать гражданские распри, потрясшие берега Невы, причем ради достоверности, говорит он, поэту придется здесь наточить кинжалы и до основания потрясти империю!

Далее идет изложение предыстории 14 декабря примерно в таком – мягко говоря, упрощенном – виде: Александр, победитель демона войны, архангел мира, скончался. Все рыдали в печальной Московии, но покамест народ и бояре на коленях молились за упокой души любимейшего из царей, а смятенное отечество провозгласило новым императором Николая, в недрах армии плелся адский заговор; целый легион изменников предал венчанного орла, и судьба императорского скипетра казалась уже неопределенной, уже толпа повторяла имя Константина, и оно звучало как грохот падающего трона!

Спокоен Николай в ужасный этот час,

Молчание его – ответ на бунта глас.

Се Нестор в тридцать лет; се сын отважный Спарты;

Се в вандемьера день бесстрашный Бонапарте.

[La Nicolaïde: 10]

Эти строки также не удовлетворили цензоров, и даже не из-за упоминания «дня вандемьера» (дело в том, что 13 вандемьера, иначе говоря, 20 августа 1795 года, генерал Бонапарт подавил мятеж роялистов, попытавшихся свергнуть власть Конвента), а по иной причине: в уподоблении Николая Бонапарту они усмотрели намек на то, что российский император вступил на престол незаконно. Восемь лет спустя Дево приводит их реплику: «Милостивый государь, император Николай – не узурпатор!..» – и возмущенно комментирует:

Я до сих пор не могу взять в толк, как могло возникнуть такое применение. Вот какие стихи должны были заменить строки, неугодные цензорам:

Се Нестор в тридцать лет; се сын отважный Спарты,

Се мужественный страж законов всех и хартий.

Попробуйте быть поэтом, имея дело с подобными Аристархами! [Mosaïque: 368–369]3.

В изложении событий 14 декабря Дево, казалось бы, соблюдает необходимые пропорции: не скупясь на эпитеты, описывает ужасы восстания, но с не меньшим красноречием восславляет победу Николая над «новыми стрельцами» и клеймит мятежников:

Иллюзиям конец! так оборвался сон,

Которым был народ полвека опьянен;

Развеялась мечта, отродье филантропий,

Блистательный наряд обманчивых утопий.

Тем не менее, если верить Дево, цензоры вымарали вторую песнь, посвященную восстанию 14 декабря, «всю целиком». Претензии вызвали даже некоторые пассажи третьей песни, где Дево подробно описывает благоденствие русского народа, которому заменой конституционной хартии служит закон предков.

Народу-долгу царь – как солнце днесь и прежде.

Лишь царь для них судья, лишь он для них надежда,

Как Библию они слова царевы чтут,

Они как Бриарей – сто рук и там, и тут.

[La Nicolaïde: 16] Цензорам, во-первых, не понравилось выражение «народ-долг».

...

«Милостивый государь, вы называете нас рабами! Немедленно вычеркните эти слова». – «Но, господа, вы просто не вполне поняли их смысл… Народ-долг – это такой народ, который доводит до превосходных степеней любовь к своему государю, преданность его особе, покорность его декретам и законам: нет ничего невиннее этого понятия» [Mosaïque: 367].