И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

Лучом неомифологической традиции высвечивается и специфика разработки Лермонтовым мотива политического изгнания; два периода – (до первой ссылки – 4 пьесы) и после нее (3 пьесы) – не идентичны. В первом тема изгнанничества – дань романтическому «мифу»; доминирует провиденциальное предчувствие поэтом трагического жребия («Послушай, вспомни обо мне, / Когда законом осужденный / В чужой я буду стороне / Изгнанник мрачный и презренный» (1,176; 1831). Однако уже в эту пору к привычной трактовке добавляются личностные поправки. Нетривиально убеждение поэта, что изгнание почетно, несет печать избранничества: им можно «гордиться». Важно также «открытие», что и в родной стране можно чувствовать себя изгнанником: «И жребий чуждого изгнанника иметь / На родине…» (1, 234; «Ужасная судьба отца и сына…», 1831).

На переходе от первого периода ко второму условности романтического «мифа» все больше вытесняются поэтикой «литературного автобиографизма»; факты жизни подчас предстают в неожиданном преломлении. Так, в стихотворении «Спеша на север из далека…» (1837), созданном на пути из первой ссылки, читаем: «Боюсь сказать! – душа дрожит! / Что если я со дня изгнанья / Совсем на родине забыт!» (2,107). Это неточная реминисценция «Филоктета» Софокла (см. выше), где герой в ответ на слова Неоптолема, что тот о нем вообще ничего не слышал , восклицает: «О верх обид! <.. > я совсем забыт во всей Элладе!»9

Поэт обращается к Казбеку:

О, если так! Своей метелью,

Казбек, засыпь меня скорей

И прах бездомный по ущелью

Без сожаления развей.

(2,108)

Впервые в «изгнанническом» цикле природа подается в мифопоэтическом ключе: к очеловеченному Кавказу поэт обращается как к другу, заслуживающему доверие.

Вторая ссылка, физически и морально более тяжкая, чем первая, изменившая мировосприятие Лермонтова, подорвала в чем-то и веру в «дружественность» природы: она равнодушна к человеку. В стихотворении «Тучи» (1840) поэт поначалу как будто объединяет себя с тучами общей изгнаннической судьбой:

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,

С милого севера в сторону южную.

Включая олицетворения, в поисках ответа на экзистенциальный вопрос о человеческой участи, выдвигая предположение, не «гонят» ли тучи, как людей, «злобные» силы, Лермонтов вводит автобиографиский подтекст:

Что же вас гонит: судьбы ли решение?

Зависть ли тайная? Злоба ль открытая?

Или на вас тяготит преступление?

Или друзей клевета ядовитая?

Но итоговый катрен отметает эту версию:

Нет, вам наскучили нивы бесплодные…

Чужды вам страсти и чужды страдания;

Вечно-холодные, вечно-свободные,

Нет у вас родины, нет вам изгнания.

(2,165)

Усиливающийся трагизм мироощущения выражен «социологизацией» мотива изгнанничества, что особенно характерно для пьесы «Прощай, немытая Россия…» (1841). Пронизанное сарказмом стихотворение – вершина политической лирики Лермонтова. Прежде безликие гонители поэта («свет», «толпа», «клеветники») здесь превращаются в официальную николаевскую Россию:

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, послушный им народ.

Изгнание может даровать свободу:

Быть может, за хребтом Кавказа

Укроюсь от твоих царей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.

(2, 191)

Провиденциальная метафора «Изгнаньем из страны родной / Хвались повсюду как свободой», звучавшая прежде достаточно абстрактно, как бы «реализуется». В.Г. Короленко писал: «Лермонтов умел чувствовать как свободный человек, умел и изображать эти чувства»10. Свобода представляется Лермонтову возможной лишь «за хребтом Кавказа». Примечательно, что подобную мысль высказывает Кюстин: «Я видел в России людей, краснеющих при мысли о гнете сурового режима, под которым они принуждены жить, не смея жаловаться; эти люди чувствуют себя свободными только перед лицом неприятеля; они едут на войну в глубине Кавказа, чтобы отдохнуть от ига, тяготеющего на их родине»11.

Существенно отличающаяся от этого предельно ясного «публицистического» стихотворения последняя пьеса цикла «Листок» (1841), тесно связанная с мифопоэтической традицией, загадочна и противоречива. На первый взгляд, она далека от темы политического изгнания, лишь эпитет «суровый» («вырос в отчизне суровой»), упоминание о «буре» и слова «.. докатился до Черного моря» позволяют высветить скрытую связь. С этой точки зрения существенно знание генезиса: главный источник пьесы – романтическая элегия Антуана Арно (Antoine Vensan Arnault, 1766–1834) «Листок» («La Feuille», 1815).

Этому стихотворению в России досталась необычная судьба – его заучивали наизусть, охотно декламировали, активно переводили (Жуковский, В.Л. Пушкин, Денис Давыдов, С. Дуров, Брюсов). Примечательно, что его высоко ценили политические изгнанники: «Участь этого маленького стихотворения, – писал Пушкин, – замечательна, Костюшко перед своей смертью повторил его на берегу Женевского озера; Александр Ипсиланти перевел его на греческий» (XII, 46).

Есть закономерность в том, что «Листок» создал Арно: французский поэт дважды подвергался изгнанию и после каждого из них создавал произведение, остававшееся в культурной памяти эпохи. Казалось, сама судьба диктовала Арно его тему: он не захотел покинуть своего благодетеля, графа Прованского (будущего короля Людовика XVIII) и последовал за ним в изгнание. В созданной в Англии трагедии «Marius à Minturnes» (1793) Арно отошел от шаблонной трактовки образа: героем пьесы он сделал не Мария-тирана , а Мария-изгнанника12. Мысль, что изгнание может стать подвигом стойкости, для бурной эпохи Революции оказалась актуальной: трагедию Арно приняли с восторгом13.

Триумф определил рождение Арно-трагика. Он мог бы безбедно жить за границей, но статус изгнанника – не для него, какая-то сила неудержимо толкает его на родину. Арно не сомневается, что во Франции его ждет смерть, и все же в 1793 году он добровольно возвращается. Все развивается по привычному сценарию: в Дюнкерке он схвачен, брошен в камеру, гильотина неминуема, но, к общему изумлению, Комитет общественного спасения громогласно объявляет: все поэты – космополиты, их родина – вселенная: закон об эмигрантах их не касается. И… чудо: Арно на свободе!

Другой любопытный факт – дружба с Наполеоном. Тот, как известно, глубоко почитал древность; Арно слыл ее знатоком. Бонапарт пригласил его в Египет. В пути на корабле «Восток» они спорили о Цезаре, Гомере, Оссиане, но больше всего о жанре трагедии («Главная тема трагедии – политика», – утверждал Бонапарт). «Однажды после долгого спора, когда генерал сказал ему: „как бы то ни было, но мне хочется сочинить с вами вместе трагедию“. Охотно, – отвечал Арно, тогда, когда мы сочиним вместе план сражения!»14 С 1799 года Арно – член Академии; однако после Ста дней (Арно, естественно, встретил их сочувственно) писатель был исключен из Академии (факт для Франции прежде немыслимый) и, как приверженец Наполеона, отправлен в изгнание.

В первом изгнании родился Арно-трагик, во втором – баснописец. Пушкин писал: «Две или три басни, остроумные или грациозные, дают покойнику Арно более право на титло поэта, нежели все его драматические творения. Всем известен его „Листок“» (XII, 46). Популярность пьесы в России определялась комплексом причин: знанием о судьбе Арно, пониманием аллегории («могучий дуб» – Наполеон), стиховым новаторством. Не случайно Арно называл свои пьесы «баснями». В них непривычное, парадоксальное для того времени, сочетание лирического настроя, философской идеи и басенной структуры (диалогическая форма, частый в баснях, например, у Лафонтена, семисложник, неразделенность на строфы, домашняя лексика, в конце – едва заметное назидание). Эту «лирико-философскую басню» отличало то единство (по слову Пушкина) «волшебных звуков, чувств и дум», которое свойственно высокой лирике.

ARNAULT «LA FEUILLE»

De la tige détachée,

Pauvre feuille desséchée,

Où vas-tu? Je n’en sais rien.

L’orage a brisé le chêne

Qui seul était mon soutien.

De son inconstante haleine

Le zéphyr ou l’aquilon

Depuis ce jour me promène

De la forêt à la plaine,

De la montagne au vallon.

Je vais ou le vent me mène,

Sans me plaindre ou m’effrayer:

Je vais où va toute chose,

Où va la feuille de rose

Et la feuille de laurier15.

ЖУКОВСКИЙ «ЛИСТОК»

От дружной ветки отлученный

Скажи, листок уединенный,

Куда летишь? «Не знаю сам;

Гроза разбила дуб родимый,

С тех пор по долам, по горам

По воле случая носимый,

Стремлюсь, куда велит мне рок,

Куда на свете все стремится,

Куда и лист лавровый мчится

И легкий розовый листок».

(1818)

В пьесе чувствуется отзвук мифопоэтической традиции: в ее подтексте мысль о смерти, уравнивающей «вся» и «всё». Здесь важна семантика сложных мифологем «розы» (жизнь, любовь, радость, верность) и «лавра» (честь, слава, гордость). Ни один из переводчиков, думается, не смог создать конгениальный перевод, в первую очередь – передать музыкальную прелесть оригинала. Но у каждого были свои находки16.