Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934 - Олег Кен

Неизвестно, состоялось ли 3 сентября обсуждение новой записки НКИД и было ли вынесено соответствующее решение. По свидетельству Л.М. Кагановича, рассматриваемое постановление было принято 5 сентября (т. е. в день проведения заседания Политбюро), после того как, «по получении Вашего [Сталина. – Авт.] письма затребовали новые данные от НКИД о Польше» и «слушали сообщение НКИД»[860]. Причины расхождений в датировке между протоколом и письмом Кагановича Сталину, написанному по горячим следам, можно объяснить лишь предположительно. Возможно, что на 3 сентября было намечено рассмотрение вопроса «О Польше», однако выяснилось, что, как писал Каганович, «никаких серьезных материалов у них [руководителей НКИД. – Авт.] нет», представленные «обзоры иностранной печати» и записка Крестинского от 2 сентября были сочтены недостаточной базой для решения. Есть основания полагать, что обсуждение и принятие постановления ПБ было перенесено на заседание 5 сентября, на этот день были приглашены Карахан и Крестинский (или один из них), после заседания соответствующая запись была сделана в оставленной пустой рубрике «Решения от 3.IX.31 г.»

В письме Сталину Каганович следующим образом резюмировал итоги обсуждения на Политбюро 5-го (или 3-го и 5-го) сентября: Первая задача польского предложения состояла в том, чтобы «напугать немцев», «заставить их пойти на политические уступки» Варшаве. С советской стороны, по «первому пункту сделано слишком много»: официальные заявления «действительно успокоили Герм[анское] пра[вительство] и немецкую прессу, но ударили сильно по польскому предложению по пакту, дав возможность изображать нас как встретивших холодно протянутую руку Польши».

Наряду с этим, писал Каганович, демарш Патека имел целью «подготовить возможность срыва франко-советского пакта» о ненападении, текст которого был парафирован в Париже 10 августа 1931 г., и подчеркнуть, что Польша не оказалась изолированной в связи с нашими переговорами с Францией. Эта интерпретация подкреплялась ссылкой на заявление Гавас от 27 августа и на передовую статью в «Le Temps» от 29 августа. Этот близкий к МИД Франции орган оспаривал заявление Литвинова в Берлине, утверждая, что, поскольку советское правительство не отказалось принять проект Патека и разговор о нем может быть продолжен, советско-польские «переговоры реально существуют». В заключении статьи «Le Temps» заявлялось: «Все заявления Литвинова не изменят того факта, что пакт о ненападении между Францией и СССР (а параллельно, разумеется, и экономическое соглашение…) будет заключен только в том случае, если Польша и Румыния будут также гарантированы от угрозы нападения со стороны СССР в форме ли непосредственного соглашения, или же соглашения трех держав. Без этого условия между Москвой и Парижем не будет заключен никакой пакт». Наконец, задачей польской акции 23 августа было «подчеркнуть пацифизм Польши. Она делает предложение о пакте, а мы поворачиваемся спиной». Политбюро пришло к выводу, что «наши коммюнике», где мы разоблачаем пацифизм Польши и ее неискренность, не достигли цели. Польша совершила официальный шаг, вручила проект пакта, мы никакого официального… ответа Польше не дали», лишь указав «через ТАСС и прессу, что Польша мошенничает». «Этого недостаточно, – делал вывод Каганович, – нужно совершить официальный шаг, который 1) подчеркнул бы нашу готовность заключить пакт, 2) содержал бы исчерпывающий текст пакта, приближающийся к тому проекту, который был нами вручен Польше в 1926 году с учетом элементов парафированного с Францией пакта, 3) отвергал бы и разоблачал бы нежелание Польши идти на пакт с нами с перечислением всех явно неприемлемых требований, в особенности, чтобы пакт с Польшей вступил в силу после подписания нами аналогичных пактов с прибалтами, 4) особо подчеркнул бы, что Польша выдвинула новое требование, никогда ею не выдвигавшееся, а именно, чтобы пакт с Польшей вступил бы в силу после того, как мы заключим пакт с Румынией.

Такой официальный акт выбьет почву и затруднит Польше и Франции игру в пацифизм, а нам даст возможность перед всем миром раскрыть карты. Кроме того, такой шаг затруднит Франции отступление от пакта с нами, ибо мы будем и перед Франц[узским] пра[вительством] козырять нашим предложением и сказать Франции: Вы колеблетесь из-за Польши, но вот мы готовы подписать с Польшей пакт такой же, как с Вами»[861].

Эти выводы, однако, не вошли в резолюцию Политбюро, которая по существу повторяла его предшествующее решение[862], скрывая наметившуюся эволюцию в пользу вступления в переговоры с Польшей о договоре ненападения. Вероятно, это было связано с отсутствием в Москве ведущих членов Политбюро (Сталина, Молотова, Ворошилова). Положение усугублялось сходным трудным положением в Наркоминделе: нарком М.М. Литвинов находился в Женеве, Б.С. Стомоняков, вышедший из отпуска 1 сентября, не приступал к своим текущим обязанностям и готовился к выезду в Берлин для участия в заседании советско-германской Согласительной комиссии[863]. Обязанности наркома были возложены на Крестинского (решительного противника сближения с Польшей как неизбежно влекущего за собой ухудшение отношений с Германией), Стомонякова замещал Карахан, склонявшийся к более взвешенной позиции. В результате нормальное функционирование Коллегии НКИД было нарушено, что создавало дополнительные сложности для Политбюро.

Между тем, изучив проект Патека и запись его беседы с Караханом, Генеральный секретарь пришел к убеждению, что Карахан «вел себя во время «беседы» глупо и неприлично». Сосредоточив огонь на Карахане (вероятно, и в силу личной неприязни, и по тактическим соображениям), Сталин дал раздраженную и вместе с тем проницательную критику линии, проводимой Наркоминделом в отношении Польши с конца 1930 г., и в особенности его реагирования на последний демарш польского посланника. «Карахан не понял того, что после истории с французами (опровержение ТАСС, данное 1 1/2 месяца назад), ни одно государство не решится взять на себя инициативу насчет пакта о ненападении без того, чтобы не получить «неприятности» от «оппозиции». Карахан не понял того, что нам, в конце концов, безразлично по чьей инициативе происходят переговоры, лишь бы был подписан нужный нам пакт. И вот, вместо того, чтобы уцепиться за повод, данный Патеком и его проектом, Карахан – по глупости – оттолкнул Патека и испортил дело. Что касается проекта Патека, то он ничуть не хуже первоначального проекта французов, послужившего, как известно, одной из баз переговоров между нами и французами. Для меня ясно, – заключал Сталин, – что Карахан и Литвинов допустили грубую ошибку». Однако Сталин воздержался от призыва форсировать переход к переговорам с Польшей, отметив, что для «ликвидации» этой ошибки «необходимо более или менее продолжительное время»[864]. В письме Сталина никак не отразилось его отношение к предложению «совершить официальный шаг», о котором писал Каганович двумя днями ранее.

10 сентября 1931 г.

Решение Политбюро

3/15. – О Польше (ПБ от 3.IХ.-31 г., пр. № 60, п. 36/17-2)

(т.т. Крестинский, Карахан, Стомоняков).

Поручить НКИД представить в Политбюро к 16 сентября с.г. серьезный обстоятельный доклад в письменной форме по вопросу о том, насколько серьезны намерения Польши в переговорах о заключении с нами пакта о ненападении, в связи с общим положением Польши и с группировками в правительственных и общественных кругах. Доклад НКИД поставить на обсуждение Политбюро 20 сентября с.г.

Выписка послана: т. Крестинскому.

Протокол № 61 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 10.9.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 11. Л. 1.

По всей вероятности, на Политбюро каждый из руководителей НКИД представил свои соображения относительно создавшегося положения. Намерения Польши, однако, оставались для Наркоминдела загадочными и вызывали разноречивые суждения. Полпред в Варшаве не смог получить убедительного ответа на вопрос, была ли Польша осведомлена Францией о советско-французских переговорах. По сведениям из журналистских кругов и немецкой миссии в Варшаве, в МИД Польши царил «разнобой»: Залеский «и особенно» Бек выступали за пакт с СССР, а Патек, якобы, был настроен отрицательно. Советские дипломаты недооценивали близости Бека к Пилсудскому и потому затруднялись в выводах относительно «воли маршала». Тем не менее, Антонов-Овсеенко считал «не исключенным, что предложение поляков нам серьезное. Оно максималистское, в учете возможной поддержки Франции, за каковую Залеский ныне берется в Париже»[865].

В свете сообщений в польской и французской печати, последовавших за демаршем 23 августа, «становится все более и более явным, что польские маневры по отношению к нам находятся в тесной связи с нашими переговорами с Францией о пакте ненападения», отмечали Л.М. Карахан и заведующий 1 Западным отделом Н.Я. Райвид. Они допускали, «что окончательное подписание этого пакта будет поставлено французами в зависимость от заключения нами пакта с Польшей».