О Набокове и прочем. Статьи, рецензии, публикации - Николай Мельников

Особенно богата такими сопряжениями вторая глава, «В кругу семьи», посвященная детству будущего классика английской литературы. Живописуя идиллические пейзажи лондонского пригорода и традиционные прогулки с отцом, автор показывает ландшафт, каждая деталь которого насыщена историческими реминисценциями. Вот перед нами «мрачный пустовавший дом, в котором некогда заточил себя Питт Старший. В доме, в башенке, была комната с двойными дверьми, туда ему приносили еду, когда он запирался там в приступе тоски и ярости»; далее мы видим «замок Джека Стро, возле которого… дважды были разбиты отряды мятежников, один раз во времена Уота Тайлера, когда они направлялись на Лондон, в другой – во время восстания Гордона, когда они шли на Кенвуд, чтобы сжечь его. Более свежий и действительно реальный случай произошел как раз за трактиром: Сэдлир, злостный железнодорожный спекулянт, который послужил прототипом диккенсовского Мердля, хлебнул синильной кислоты из серебряного кувшинчика для сливок и был найден на песчаном карьере – ноги его торчали из земли». Даже дерево, возле которого отец и сын регулярно встречали слепого нищего, имеет свою историю: его «посадили, чтобы отметить место, где стояла виселица, на которой казнили убийцу по имени Джексон там, где он совершил свое преступление».

В книге есть немало анекдотических эпизодов и исполненных едкого сарказма зарисовок (чего стоит хотя бы описание ненавистного декана Хартфорд-колледжа: «Он курил трубку, которая торчала из его толстых губ, словно приклеенная коричневой слюной. Когда он вынул ее изо рта и взмахнул, словно желая, чтобы мне стала понятней его невнятная речь, блестящая нить потянулась за мундштуком, пока не лопнула, оставив мокрый след на его подбородке. Когда впоследствии он говорил со мной, я ловил себя на том, что думаю, как далеко может протянуться эта нить слюны, и часто не слышал его»). И все же по контрасту с хогартовской манерой большинства произведений Во, тяготеющих к гротеску и карикатуре, «Недоучка» поражает обилием описаний, пристальным вниманием к вещному миру, окружавшему впечатлительного мальчика, который особенно трепетно относился к приметам, казалось бы, столь недавней, но уже едва ли не мифологической Викторианской эпохи, будь то «ширмы и шитые панно на резных ножках» в старом доме тетушек или увиденные там же архаичные газовые рожки, «шеффилдский фарфор, фамильные портреты кисти неизвестных живописцев», «два застекленных шкафчика, заполненные всяческими “древностями” – веерами, табакерками для нюхательного табака, орехами с выпиленным узором, старинными монетами и медалями»; и еще «заключенный в футляр, тщательно обложенный ватой и снабженный этикеткой обгорелый кончик трости, опираясь на которую некий родственник совершил восхождение на Везувий» и «прядь волос Вордсворта (подлинность под вопросом)».

В детских главах автобиографии прямо-таки с прустианско-бунинско-набоковской ностальгией воскрешаются те зрительные, осязательные и слуховые впечатления, которые по каким-то таинственным иррациональным причинам навсегда врезаются в память, образуя сокровенное ядро человеческого сознания. Воссоздавая в памяти викторианский дом своих тетушек, автор вспоминает целую симфонию запахов – «там вечно присутствовал неистребимый запах газа, масла для ламп, плесени и фруктов; в одной части дома пахло запущенной церковью, в другой – людным базаром»; рассказ о первых школьных годах вызывает образ немецкой учительницы, которая вдалбливала маленькому Во стишок о пуделе, выпившем молоко. «И тот бессмысленный стишок, – меланхолично замечает автор, – до сих пор звучит у меня в голове…»

Нечаянные лирические всплески, оттеняющие нарочито суховатый стиль изложения, придают автобиографии элегический тон и лишний раз позволяют нам увидеть в том жестоком и циничном насмешнике, каким Во представлялся многим современникам, тонкого и глубоко чувствующего человека, чья загадочная англосаксонская душа нет-нет да и подавала признаки жизни, прорываясь сквозь панцирь чопорной сдержанности и ледяной иронии.

При этом Ивлина Во нельзя обвинить в лакировке воспоминаний или подтасовке фактов из желания приукрасить себя, любимого. По отношению к самому себе в прошлом автор занимает трезвую, отстраненно-ироничную позицию и не скупится на критические замечания: «Большинство юношеских дневников наивны, банальны и претенциозны; мои в этом смысле просто ужасны… Если то, что я написал, – верный мой портрет, то я был самодовольным, бессердечным и осмотрительно злобным. Мне бы хотелось верить, что даже в этих личных записях я был неискренен, скрывал свою более благородную натуру, что тогда я абсурдно считал цинизм и злость признаками зрелости. Я молюсь, чтобы это было так. Но убийственное свидетельство вот оно, передо мной: фраза за фразой, страница за страницей, неизменно вульгарные. Я не чувствую ничего общего с мальчишкой, который написал все это». Шестидесятилетний мемуарист не только сурово оценивает свой претенциозный юношеский дневник, но и неоднократно показывает себя и своих школьных приятелей в довольно неприглядном виде: «Мы не были хулиганами в старомодном смысле этого слова, то есть теми, кто жесток по отношению к слабым. С младшими мы вели себя как благосклонные феодалы. Но одногодков и непосредственное начальство из их числа преследовали как небольшая свора собак».

Издевательства над однокашниками – неизбежные атрибуты закрытых школ, – студенческие дебоши и экстравагантные выходки, вроде лая под окнами декана колледжа, спьяну заподозренного в зоофилии, – подобных забав мы встретим немало на страницах «Недоучки».

Не обошлось в книге и без сенсационных признаний. Прочитав «Недоучку», друзья Во и даже его родной брат Алек с удивлением узнали о том, что в юности он едва не покончил с собой: хотел утопиться в море, оставив возле одежды записку с красноречивой цитатой из Еврипида: «Θάλασσα κλύζει πάντα Τ’ανθρώπων κακα»343; лишь прозаический ожог медузы вывел Ивлина из возвышенно-суицидального настроения и заставил его повернуть к берегу. Об этом инциденте сообщается в последней главе, рассказывающей о самом тягостном периоде в жизни Во, когда он, погрязший в долгах лоботряс и недоучка без каких-либо высоких жизненных целей и перспектив, вынужден был тянуть учительскую лямку в «образцовой до уныния» валлийской школе, ставшей прообразом лланабской школы в его дебютном романе «Упадок и разрушение» (1928).

Тем не менее подобные признания – скорее исключение, чем правило. Писатель как зеницу ока оберегал свое privacy и из-за него довел повествование лишь до 1925 года, так и не показав чудесное перерождение забубенного пьяницы и кутилы в одного из лучших английских прозаиков ХХ века.

«Недоучка» должен был стать первым томом автобиографической трилогии. Ивлин Во засел было за вторую часть, но, написав всего семь страниц, оставил затею: ему предстояло описать крах скоропалительного брака с Ивлин Гарднер (она изменила мужу, когда тот, уединившись, дописывал «Мерзкую плоть»). Изжить психологическую травму писатель так и не смог (не случайно отголоски адюльтерной истории различимы во многих произведениях Во: прежде всего в рассказе «Любовь на излете», романах «Пригоршня праха», «Не жалейте флагов», «Меч почета») и уж тем более не захотел бередить незаживающую рану перед публикой.

***

К сожалению, вторая вещь, вошедшая в сборник, мало что добавляет к автопортрету Ивлина Во, да и значительно уступает «Недоучке» по своим художественным достоинствам. Путевые очерки «Турист в Африке» (1960) были изготовлены по заказу пароходной компании «Union Castle Line», отвалившей писателю две тысячи фунтов и оплатившей двухмесячный круиз: Генуя – Порт-Саид – Аден – Момбасса – Занзибар – Дар-эс-Салам – Танганьика – Ндола – Солсбери (тот, что в Зимбабве, разумеется) – Кейптаун – Саутгемптон.

Книга, представляющая собой наспех обработанные дневниковые записи января – марта 1959 года, написана вялым пером отяжелевшего, усталого, не очень здорового человека, потерявшего вкус к приключениям и едва ли не через силу обозревающего достопримечательности Центральной и Восточной Африки. «Беженец от английской зимы» выше всего ценит комфорт и предпочитает экскурсиям покой корабельной каюты: в то время как его спутники совершают «изнурительный бросок к Сфинксу», он сибаритствует на пароходе. Когда же уютное однообразие плавания заканчивается, повествователю приходится окунуться «в ужасающую жару Танганьики» и совершить запланированное путешествие в глубь континента, во время которого он чаще всего проявляет «вялый интерес к окружающему».

«Безжизненная, раскаленная дорога, то и дело пересекающая железнодорожную ветку. Ничего интересного по сторонам»; «монотонный безлюдный пейзаж за окнами машины навевал скуку» – такого рода увлекательные наблюдения, разбавленные взятыми из вторых рук историко-этнографическими сведениями, в конце концов навевают скуку и на читателя.