Миссис Больфем - Гертруда Атертон

жило во мне и потом вдруг умерло. Видит бог, теперь во мне не осталось молодости.

– Это могло быть, но этого не должно быть. Разве может молодость умереть от ранних разочарований? Если бы все шло хорошо, вы возродились бы для новой юности, более здоровой и сознательной. Скажите, ее голос дрогнул, но она решительно подошла к нему и положила свою муфту на его грудь, он мог чувствовать движение ее рук. Глаза и лицо выдавали волнение, которое гордость старалась подавить. – Скажите мне, если бы вы подождали, если бы вы могли прилично похоронить эту отжившую мечту, забыть ее – и жениться на мне – вы всё-таки чувствовали бы себя очень старым?

– Я бы чувствовал себя бессмертным. Он вынул ее руки из муфты, положил их себе на шею, поднял ее и поцеловал.

Когда он немного освободил ее, его лицо оживилось и не казалось больше таким неестественно суровым, но и не было таким молодым, каким она видела его в минуты умственного успокоения.

– Ах, – прошептала она, – это и есть взаимность, а не то, когда умирают старые иллюзии.

Тусклый румянец сбежал с его лица, снова принявшего серый тон, но он не разжал своих крепких объятий. – Какой в этом смысл, горько сказал он, – когда у нас только сегодня.

– Это значит жить для себя, хотя бы один час. И вы дали мне этот блаженный час. Это мое право, так как я заглядывала в такие глубины, о которых вы даже не помышляете, и если я боролась одна, чтобы выбраться из них под вечным страхом не выдержать и упасть нравственно в последнюю минуту, теперь я заявляю претензию на вашу помощь, так как будущее для меня – это то, на что я не решаюсь взглянуть. Я догадалась еще раньше, чем Полли сказала мне, – о, я догадалась. Я знала вас так хорошо. Может быть, это только мечта, кто знает? Наши мысли могли быть общими. Когда я победила себя – пережила все худшее – мне показалось, что я дошла до полного понимания вас. Теперь я перенесу что угодно. В некотором смысле вы всегда будете моим. Жизнь, созданная воображением, дает свое удовлетворение. И есть худшие вещи, чем жизнь в одиночестве.

Она нагнула его голову, но на этот раз, чтобы прижаться губами к его уху.

– Теперь я скажу вам большой секрет, – прошептала она.

35

В день, когда молодой Краус и Фрида давали показания, в зале суда было много народу, но в понедельник утром была толпа. Дорога и открытое место перед зданием суда были запружены автомобилями; широкая лестница была полна народа. Многие приехали из Нью-Йорка и махали карточками с пропуском, прося разрешения пойти в зал или по крайней мере передохнуть.

Шерифу и его помощникам удалось, вскоре после того, как были открыты двери, образовать проход и втащить журналисток на верхнюю площадку. Они увидели, что журналисты, холодные и невозмутимые, уже сидели за своими столами, пройдя через библиотеку с задней стороны зала суда. До десяти часов все двери были закрыты, и толпа снаружи, кроме немногих счастливцев, пришедших рано и занявших выгодное положение, возле окон, постепенно уменьшалась, чтобы возобновить атаку после перерыва для завтрака.

Не только блестящий зимний день привлек любопытных из Нью-Йорка, а слухи, что миссис Больфем будет давать показания.

Утро тянулось медленно и мирно. Коммек и некоторые друзья, включая сюда и мистера Мотта, были вызваны и снова допрошены, впрочем Рош не прерывал их. Судья зевал, прикрывшись рукой. Женщины – репортеры шептали одна другой, что миссис Больфем была прелестнее, чем когда-либо, только какая-то иная. Даже мистер Бродрик тревожно взглянул на нее раза два и сообщил Уэгстафу свою уверенность, что она и Рош что-то держат наготове.

Ее щеки были почти розовые, и она уже не походила на свое собственное мраморное изваяние, а имела вид женщины, уверенной, что добьется чего хочет, слишком уверенной. Глубже ему не удалось заглянуть в душу миссис Больфем из Эльсинора, чтобы узнать причины ее волнений и надежд. Сейчас же после завтрака Рош представил присяжным вещественные доказательства подсудимой чемодан с платьем, который миссис Больфем уложила для своего мужа после разговора с ним по телефону от Коммека. Он демонстрировал, что так уложить могла только твердая рука, управляемая ясной мыслью, чрезвычайно далекой от бурного состояния, технически определяемого у юристов, как умоисступление.

Когда он читал им пояснительные указания, написанные миссис Больфем относительно бархатной сумочки, которую ее великодушный муж предложил привезти из Альбани, присяжные вытягивали шеи и морщили брови. Этот чемодан осматривался в ночь преступления и полицией и репортерами. Циничные люди печати охарактеризовали его только, как великолепную выдумку, чтобы всех провести. Но в зале суда он казался очень убедительным, и его наивное свидетельство выступило еще отчетливее, благодаря неопровержимому факту, что убийство было совершенно всего только через полчаса. С другой стороны были причины верить, что, если она сознательно замышляла застрелить его, было вполне естественно придумать что-то вроде алиби – конечно, если женщина, новичок в преступлении, могла проявить так много предусмотрительности.

Присяжные искоса смотрели на подсудимую: Да, да, она во всяком случае казалась достаточно хладнокровной для чего угодно. И вот, настал момент, ради которого люди пренебрегали неудобствами, унижением и даже голодом. Защитник пригласил миссис Больфем занять свидетельское место. Весь зал, за исключением судьи, присяжных и хладнокровных молодых журналистов, привстал, когда она быстро прошла позади ложи присяжных, взошла на место для свидетелей, приняла присягу, поклонилась Суду и с присущим ей видом благородной обособленности, опустилась на стул для свидетелей.

Она чувствовала только легкую нервную дрожь, но это не был страх. Она слишком хорошо знала свой рассказ, чтобы даже осиные нападения прокурора могли смутить ее, и чувствовала моральную поддержку почти всех женщин, находившихся в зале.

Рош предложил ей по-своему рассказать все присяжным, и некоторое время прокурор позволил ей говорить, не прерывая ее. После интервью с журналистами Рош предупреждал ее не вдаваться в слишком свободный тон, и его помощник провел с нею несколько часов, репетируя поправки к слишком образцовому стилю. Вследствие этого она рассказала свою историю последовательно и необыкновенно просто, с маленькими, от времени до времени, остановками и размышлениями, полными драматизма, но ее нежный неглубокий голос вздрагивал только слегка.

Когда она дошла до эпизода с фильтром и объяснила пытливому прокурору, почему она на предварительном следствии не упомянула об этом, несколько запутанном обстоятельстве, осью которого и был этот фильтр, – она дала то же самое