Миссис Больфем - Гертруда Атертон

в горящем театре. Я хотел бы только, чтобы вы это сказали мне тогда же. Всегда плохо держать в неведении своего защитника.

– Вы хотите сказать, что хотели бы, чтобы я не лгала?

Она поразила его быстротой своей интуиции.

– Хорошо, сегодня не буду, но тогда… Да, тогда я была полна мелочности – такой я кажусь теперь себе самой. И теперь мне еще далеко до женщин, тонко чувствующих, я это знаю. Но не настолько я жалкое создание, чтобы допустить вас умереть вместо меня. Даже в мечтах я не допускала, что в наши дни мужчина способен на такую жертву. Я думала, что это возможно только в книгах.

– Правильные побуждения внушаются только обстоятельствами действительной жизни. Можно допустить, что мужчины мало изменились с начала веков, когда замешана женщина.

Она стояла, тяжело опершись одной рукой на стол, наружно совсем спокойная, но еще более испуганная, чем несколько минут назад. В этих тюремных стенах она стряхнула с себя все старое, но видела перед собой новый крутой подъем и радовалась этому.

– В таком случае, – сказала она задумчиво, – я должна излечить вас. Прежде, чем я вышла из дому, я приготовила стакан лимонада и отравила его. Уже несколько недель я замышляла убить его и ждала подходящего случая. Я украла у доктора Анны пузырек с бесследным ядом – из того шкапчика в камине, который описала Кесси. Вы видите, что я и есть предполагаемый убийца и очень хладнокровный – хотя бы, по странной насмешке судьбы, самый акт убийства совершил кто-то другой. Теперь, думаете ли вы, что я достойна, чтобы вы отдали за меня свою жизнь – пошли на электрический стул?

– Пожалуй, дальнейшее обсуждение лучше отложить, Пока не настанет неизбежное, если вообще это случится. Я вполне уверен, что вас торжественно оправдают. Скажите мне, – он смотрел на нее с любопытством и ненавидел себя, что интересуется ею только, как всякий хороший криминалист, стремящийся уяснить сложность человеческой натуры. Могли ли бы вы снова повторить это с таким же хладнокровием?

– Нет, нет – таким образом, никогда. Может быть я могла бы выстрелить, находясь под таким же влиянием, но и это уже достаточно низко.

– О, нет. Если оставить в стороне вопрос о том, что вам тяжело жилось, все дело только в том, что ваша воля вибрировала и ответила в унисон.

– И вы это думаете и все еще хотите жениться на мне?

– Да, ответил он непоколебимо, конечно, хочу.

– А… – и она снова спросила себя, любит ли он ее еще? Но она была слишком уверена и в нем и в себе, чтобы сомневаться дольше одного мгновенья. Она решила, что ему удалось поймать ее на слове, Несмотря на то смирение, которое овладело ею за последнее время, она не утратила уверенности в себе, как в женщине. Смутно она сознавала, что потеряла что-то в уважении этого человека, но верила, что время и ее личное очарование затушуют это впечатление, и решила выйти за него замуж не только потому, что это был бы самый благоразумный поступок для оправданной женщины, конечно, спустя приличный срок – но и потому, что во время бессонных ночей она пришла к заключению, что любит этого блестящего, рыцарски настроенного молодого человека так глубоко, как только была способна любить. А после всех ужасных испытаний и вызванных ими внутренних перемен, она хотела быть счастливой.

Он взял шляпу. Она быстро прошла через комнату и положила свою руку на его.

– Я не хочу говорить ни слова о любви, пока я в тюрьме, – сказала она, нежно улыбаясь, хотя глаза ее были серьезны, но будет только справедливо сказать вам, что, если я буду оправдана, я хочу, чтобы мы поженились.

И смертельно страдающий от горького сожаления, что не чувствует ни малейшего стремления подчиниться ее чарам и схватить ее в свои объятия, но сохраняя вид рыцарской галантности, он нагнулся и холодными губами поцеловал ее руку.

– Благодарю вас, – сказал он и ушел.

34

На следующий день Рош спал до двух часов, после вечера проведенного в Парадиз-Сити-Отеле в совещаниях со своими двумя помощниками. Субботу они провели в Добтоне, в суде. Он также сделал открытие, что присяжные, в полном составе, приятно проводили время в зимнем саду отеля и никак не могли пожаловаться на строгую изолированность. Хотя номинально они и были под охраной, передать записку любому из них было очень просто. Двоим, как он узнал в дальнейшем, было позволено телефонировать и войти в будку одним. Ему перестали сообщать о намерениях Коммека и других друзей его клиентки «направлять» присяжных – он быстро оборвал такую откровенность, но видел, что если бы противник хотел применить метод подкупа, то это было бы не трудно.

Весь вечер был посвящен обсуждению дела. Он даже провел, по-дружески, около часа с окружным прокурором, который заметно смягчался по субботам, после пяти часов. И когда Рош проснулся на следующий день после двенадцати, он сейчас же решил вплоть до утра понедельника выкинуть все дело целиком из своего сознания. Он пойдет в лес и будет думать свои собственные думы. Это будут печальные думы. Личные запросы Роша, неизменно затерянные в его подсознании, теперь, без всяких предупреждений, автоматически появились перед ним, чтобы повести атаку на его рассудительность.

Яркое зимнее солнце освещало блестящую поверхность только что выпавшего снега. Земля была твердая и белая, ветви гнулись под тяжестью снега. Ни один звук, кроме его шагов по снегу, не прерывал тишины. Он надел шапку и тяжелый, белый свитер, так как хотел гулять целые часы; его нервные руки были засунуты в карманы. Он надеялся на полное одиночество в лесу, так как зимой, по воскресеньям, посещались только Загородный Клуб и рестораны, и автобус, проходивший в четыре мили от леса, на его счастье, был совершенно пуст. Лицо его оставалось суровым и печальным, пока он не забрался в чащу леса; тут он был охвачен приливом бешенства и отвращения, перешедших под конец в глубочайшее отчаянье. Ему было только тридцать два года, и вся радость жизни была перед ним, а через неделю он будет или в Зинг-Зинге, или безнадежно связан с женщиной, кратковременная, сантиментальная страсть к которой уже обратилась в прах. Не казни он боялся, так как любой умный защитник всегда добьется у присяжных некоторых смягчений, а долгих годов заключения, принесенных в жертву умершим идеалам. В противовес своему строгому здравому смыслу и суровой жизни практика, он готов был бы приветствовать душевную экзальтацию,