Миссис Больфем - Гертруда Атертон

из зала после напрасных стараний приблизиться к миссис Больфем, молодые репортеры выступали с гордо поднятыми головами, а Рош так плотно сжал губы, что лицо его больше, чем когда-нибудь, напоминало гранит.

Миссис Больфем, во время показаний Мотта не позволившая себе выказать даже проблеска интереса, встала, когда судья покинул зал. Она улыбнулась каждой приятельнице отдельно и поцеловала самых видных дам Эльсинора, сидевших рядом с ней в этот день, полный испытаний.

– Пожалуйста, не приходите туда, в тюрьму, – сказала она, – я знаю, вы измучены, и у меня сильно болит голова, я должна лечь. Но, прошу вас, приезжайте завтра, Вы все так добры. Очень благодарю.

Затем, своей легкой походкой, с едва заметной улыбкой на лице, она последовала за шерифом через тоннель, а ужасное видение плясало перед ее глазами.

33

Когда Рош вошел в приемную в тюрьме, он застал миссис Больфем не в слезах, как ожидал, а ходящей по комнате, с рассеянным видом, и сдавливающей руками голову.

– Я погибла, погибла, – вскрикнула она, когда Рош поспешно запер дверь. Было бы лучше, если бы я сказала правду с самого начала – то есть, что я действительно выходила из дому в тот вечер. Мне показалось, что я увидала вора, это было не плохим оправданием и это была бы истинная правда. Или я могла бы сказать, что у меня болела голова, и я пошла пройтись по усадьбе.

– Ничего не вышло бы из этого. Если бы вы могли узнать, кто был тот, другой в роще, найти его и его револьвер, 41-го калибра – это было бы правильно. Если же это неисполнимо, наша система защиты самая верная. Допускаю, впрочем, – он также ходил по комнате, – сегодня она кажется плохой, очень плохой. Нет и тени вероятности доказать, что это был сам Мотт.

– О, не он это сделал, я этого не думала ни минуты. Это был кто-то, уехавший прямо в Нью-Йорк, в том автомобиле. Но я – я – Оборн, электрический стул… Они верят все. О, боже мой, боже!

Она вскинула руки, потом упала на стул перед столом, закрыв лицо руками и раскачиваясь взад и вперед. Отчаянье и ужас придали глубину ее голосу, ее полная растерянность была несравнима с тем, что она испытала в день своего ареста. Рош тоже был взволнован и возбужден отзвуками всего пережитого за этот день. Во время их полублизости за эти десять недель, когда, случалось, он часто говорил с ней, она разочаровала его во многих отношениях, наскучила ему, заставила понять, что красивая оболочка скрывала банальный ум, а все глубокое в ней, куда она допускала его заглянуть, только отталкивало его, не возбуждая своими недостатками, как это иногда удается более страстным натурам. Он все еще считал ее самой красивой женщиной, и хотя ее красота уже не грела его, его восхищение возродилось снова за последние три дня в суде, когда ее внешность и манеры были выше всяких похвал. Он терзал себя за свое непостоянство, за свое низкое банкротство, как влюбленного, и чем больше он ненавидел себя, тем более свирепо решал, что будет вести себя именно так, как будто все еще любит ее и благоговеет перед ней, как было прежде, когда он был готов ради нее отдать свою жизнь. Он был в таком тупике, что мало заботился, что в дальнейшем будет с ним самим. Нагнувшись над столом, он сильно сдавил ее руки своими.

– Слушайте, – повелительно сказал он, – в Оборн вы не попадете никогда. Из этой тюрьмы вы выйдете не позднее будущей недели и выйдете свободной женщиной. Если бы мне не удалось вырвать вас у присяжных благодаря своей ловкости – а это будет наивысшее напряжение в моей жизни – я присягну и засвидетельствую, что сам совершил убийство.

– Что? – Она подняла голову и смотрела на него. Его лицо было скорбно, но глаза горели, как два синих угля.

– Да, все это я могу доказать. Помните, я пошел к вам домой в тот день, после клуба. Никто не видал, как я входил, никто не видел, как я ушел.

С момента, как я оставил вас и до следующего утра – никто. Никто не видел меня в тот вечер, кроме доктора Анны. Мы встретились по дороге к ферме Хаустона; и она привезла меня домой. Она думает, что это сделал я, то же думает Коммек, и, если понадобится, он добудет ее письменное показание.

Миссис Больфем вскочила.

– Вы это сделали, да?

– Ага, даже вас я заставил поверить. Нет, не я, но я не могу доказать своего алиби, если бы даже от этого зависела моя жизнь. Я могу заставить судью и присяжных поверить этому.

– И вы думаете, что я могу это позволить?

– Они поверят мне. А доктор Анна, кто усомнится в ее свидетельстве, что мой внешний вид и мое поведение были в высшей степени подозрительны в ту ночь, когда мы встретились на дороге возле болот? А вы? Что вы можете опровергнуть? В роще был человек. Разве его там не было?

– Да, но не вы. Я не знаю почему, но могла бы поклясться, и поклянусь, если вы допустите такое безумие – скажу всю правду о себе.

– Какую пользу это принесет? Больфем был застрелен из револьвера 41-го калибра, ваш 38-го.

– Откуда вы это знаете?

– Я узнал это в ту ночь, которую провел в вашем доме, в ночь вашего ареста. Я знал, что вы никогда не пошли бы без револьвера выслеживать взломщика. Не поверил этому так же, как не поверили бы присяжные. Я нашел револьвер. Не стоит говорить о продолжительности и подробностях поисков. Он у меня в сейфе. Я спрятал его на всякий случай, если бы необходимость заставила предъявить его в конце концов.

– Но я стреляла. Я едва понимала, что делаю, когда почувствовала, что держу револьвер в руке и стреляю. Может быть, это было внушение, исходившее от напряженной воли той фигуры, бывшей так близко возле меня, и упорно стремившейся убить. Может быть, Я только чувствовала, что я должна, что я должна… никогда потом не могла разобраться, что я чувствовала в те страшные минуты. Все равно, я это сделала. А вы… вы знаете, что я выстрелила с желанием убить. Вы догадались сейчас же.

– О, да. Но не в этом дело. Вы тогда не отвечали за себя. С вами случилось то, что называется помрачением рассудка, как бывает у обезумевших людей, пробивающих себе дорогу