Голубая акула - Ирина Васюченко

Она послушно кивала. Огромные усталые глаза были полны немого обожания. Я поцеловал их и простился. Остаться было бы безрассудством: назавтра мне потребуется свежая голова.

Впрочем, при разговоре с Горчуновым она мне не помогла. Увидев меня на пороге своего кабинета, Александр Филиппович язвительно воскликнул:

— Доброе утро! Полагаю, вы явились просить об отпуске?

Я собирался сначала потолковать для виду о текущих делах, кстати дав понять, что они в порядке, и лишь потом приступить к самому главному и щекотливому. Его насмешливое приветствие разом смешало мне все карты. Иного выхода не оставалось, и я уныло, но с видом отчаянной решимости подтвердил:

— Да.

Горчунов не без причин гордился своим самообладанием. Но такой наглости он от меня не ожидал. Меняясь в лице, прокурор хрипло спросил:

— Изволите шутить?

— Никогда бы себе этого не позволил. Я понимаю, что моя просьба ни в какие ворота не лезет. Но мне совершенно необходимо нынче же, немедленно отправиться в Москву. Даю вам слово, что у меня нет иного выхода.

Улыбка, полная яда, зазмеилась на прокурорских устах:

— Мне уже докладывали, что вы побеспокоили непрошеным визитом семью господина Парамонова, причем наговорили там вещей, не соответствующих действительности. И добро бы только от собственного имени! Воспаленное честолюбие подчас толкает молодых людей на поступки, заставляющие сомневаться не только в их уме, но и в знании элементарных правил поведения в обществе. Но, насколько мне известно, вы позволили себе сослаться на наш департамент, дав понять, что действуете якобы от его имени. Тем самым вы нанесли урон его репутации. Надо полагать, и в этом случае вы считали, что иного выхода у вас нет?

— Считал, Александр Филиппович. И продолжаю считать. Если вы уделите мне минут десять, я постараюсь оправдаться и объяснить…

Прокурор молча скрестил на груди руки и приготовился слушать меня с видом человека, который прекрасно знает, что не услышит ничего, кроме галиматьи и вранья, но по своей безмерной снисходительности готов вытерпеть все. Только уж потом, господин Алтуфьев, не обессудьте!

Эта его поза изрядно смущала меня, сбивала с мысли. Мои догадки и без того были достаточно бессвязны, умопостроения далеки от стройной последовательности, а нервы расстроены. И все же я предпринял попытку убедить его. В конце концов, я был кое-чем обязан этому человеку. К тому же знал, что он честен и заслуживает уважения. Если б не это злосчастное стечение обстоятельств, как знать, может быть, мы бы даже стали со временем друзьями…

— Вы кончили? — Горчунов медленно поднял веки, до того момента утомленно опущенные, и окинул меня холодным взором. — Пора подвести итоги. Вы утверждаете, что некий господин Миллер, зоолог, встречался вам в вашу бытность в Москве, причем не имел счастья произвести на вас, в то время желторотого гимназиста, благоприятного впечатления. Это во-первых. Вам стало известно, что тот же самый господин бывал в нашей губернии, в частности в Блинове и Задольске. Это во-вторых. Затем, порывшись в старых сплетнях, вы узнали, что в молодые годы Миллер пустил слух, будто он умер, видимо, для того, чтобы без скандала расторгнуть помолвку со своей невестой. Это единственное злодеяние, в котором ваш подозреваемый, видимо, действительно повинен. И это же — третий пункт вашего, с позволенья сказать, обвинительного акта. С таким же успехом вы могли заподозрить в похищениях детей кого угодно другого, в том числе вашего покорного слугу. Я тоже езживал в Задольск, кстати, приблизительно в то же время, что Миллер. Как это вы упустили из виду сие, несомненно, изобличающее меня роковое совпадение?

Черт бы его побрал с его красноречием! Возможно, прежде я сумел бы как-нибудь вытерпеть этот фейерверк начальственных сарказмов. Но я был уже другим человеком. Елена любила меня. О, теперь я взирал на себя с благоговеньем! Я никому не мог позволить унижать ее избранника. Суровым взглядом я смерил прокурора от головы до крышки стола и отвечал:

— Вам угодно шутить и резвиться, а негодяй между тем разгуливает на свободе. В любой момент он может приняться за старое. Если вас это не волнует, если вам только и нужно, чтобы бумаги были в порядке, что ж, очень жаль. Я ждал от вас иного. Но, Александр Филиппович, заявляю вам официально: в Москву я поеду. Если вы удовлетворите мое прошение об отпуске, буду вам нижайше признателен. Если же нет, мне придется обойтись без позволения.

Горчунов медленно поднялся из-за стола, опершись на него обеими руками. Он тяжело дышал, и глаза его метали молнии.

— Николай Максимович, — отчеканил он, издевательски передразнивая мою интонацию, — я со своей стороны также официально заверяю вас, что вы можете катиться к чертям собачьим! Одно запомните: или вы сей же час откажетесь раз и навсегда от своих диких затей и дадите честное слово впредь заниматься только своим делом, или ищите себе другое место! Ваш отъезд я буду расценивать как прошение об отставке. И, будьте благонадежны, я его удовлетворю!

— Воля ваша! — отрезал я и выскочил из кабинета, досадуя, что все-таки раскипятился. Сердце колотится, руки подрагивают… позор!

Весь путь до Москвы был мне отравлен этой сценой. Уйти со службы? Видимо, этого не избежать. Особенно если Миллер выскользнет из моих сетей и я ничего не смогу доказать. Придется искать себе другое занятие, а это в Блинове затруднительно. Какая досада, что воспоминания так привязывают Елену к Блинову! Неужели она не захочет уехать, даже если я останусь без места? И мы оба окажемся осуждены на жалкое прозябание…

Да, вот уж влип так влип. Но хуже всего, что издевательские горчуновские инвективы что-то во мне надломили. Несмотря на погожий весенний денек, меня внезапно настигли сомнения наподобие тех, какими я терзался, когда, до нитки вымокнув под холодным дождем, искал дорогу к поместью Филатова.

Что я скажу Миллеру? «Милостивый государь, прошу прощения, я тот самый гимназист, что из непохвального озорства хватил молотком по вашему аквариуму… Но я, собственно, не за этим… В Блиновской губернии с некоторых пор, изволите ли видеть, малолетние детишки пропадать стали… Вы интересуетесь, при чем тут, собственно, вы? Нет, конечно же, я ничего не смею утверждать определенно, однако есть здесь некая цепь совпадений, таинственная, если позволите, связь…» Да он попросту укажет мне на дверь!

Всю дорогу я так себя изводил, сам не пойму зачем. Ведь знал же прекрасно, всем своим существом чувствовал, что разговор с Миллером будет совсем иным. Каким, не представлял, но это будет встреча давних, я бы даже сказал близких, врагов. Ненависть сближает, и в этом смысле узы, связавшие нас, были тесней и крепче самой пылкой дружбы. Время прятаться, подстерегать, таиться во мраке — прошло. Близится час, когда мы окажемся лицом к лицу.

По адресу, данному Глухобоевым, я без труда нашел обиталище Миллера. То был длинный, несколько облезлый дом на углу Воздвиженки. На редкость безобразный, он напоминал казарму и выглядел необитаемым.

Я позвонил у парадного. Подождал. Никто не шел, и ни единого звука не донеслось изнутри. Напрасно я вглядывался в наглухо завешенные окна. Шторы оставались опущенными. Ни одна из них не шелохнулась. Почему-то я ждал всего, только не этого. Миллер уехал? Испугался и сбежал? Снова посмеялся надо мной?

Сраженный внезапной усталостью, я собрался уйти, когда дверь, скверно застонав, приоткрылась. Бородатый заспанный лакей, обладатель одной из самых паскудных рож, какие мне доводилось встречать, уставился на меня с выражением неопределенным, но не сулящим добра.

— Могу я видеть господина Миллера?

— Нет их, — буркнул лакей. И захлопнул дверь прежде, чем я успел вымолвить хоть слово.

Подобный прием несказанно взбесил меня. Я предполагал, что Миллер способен действовать жестоко, с хладнокровным коварством, но чтобы так вот просто отделаться от меня с помощью этого наглого шельмеца, давшего мне от ворот поворот, словно назойливому просителю, — не бывать тому!

Однако как же быть? Времени на длительную осаду Миллеровой крепости у меня не было, да и всякая проволочка, как я чувствовал, была на руку ему, но отнюдь не мне. Нет, я проникну в это зловещее логово! И немедленно, хотя бы это стоило мне всей моей карьеры юриста или даже угрожало жизни.

Я пощупал в кармане рукоятку одолженного мне Легоньким револьвера и, решившись, позвонил снова. После нового долгого ожидания, к которому я на сей раз был подготовлен лучше, дверь опять приотворилась. Знакомое лакейское рыло мелькнуло в проеме. Но на сей раз этот молодец не успел ничего сказать.

Все последующее запомнилось мне так неизгладимо, что в любой момент я могу пережить это вновь. Резким движением я распахиваю дверь, сую в руку опешившего лакея червонец (любопытно, что мошенник деньги взял) и, оттолкнув его, бросаюсь вперед, в темноту…