Голубая акула - Ирина Васюченко

— Дай Бог, дай Бог, — радостно закивали Добровольские, и я откланялся.

На следующий день мне было наконец разрешено оставить Москву и вернуться в Блинов. Я был на седьмом небе от восторга. Только одна-единственная крошечная, почти незаметная тревога подтачивала это упоительное блаженство. «Моя невеста» так и не ответила ни на одно из трех писем, что я ей послал.

Нетерпенье увидеть Элке было так велико, что я не стал заходить домой: поспешил к ней прямо со станции. С дорожным саквояжем, усталый, запыленный и голодный, я не мог заставить себя идти подобающим степенным шагом. Больше полдороги я пробежал, замедляя свою рысь лишь тогда, когда дыханье уж вовсе перехватывало. Наконец разгоряченный, с буйно колотящимся сердцем я остановился у ее дверей.

Целая жизнь, полная боли, страхов и превратностей, была позади. И вот я возвращаюсь домой с победой. Случись поблизости Мефистофель, я мог бы приказать мгновению остановиться… если бы мгновенье, которое должно было сейчас наступить, не было еще во сто крат прекраснее.

Дверь открылась, и я крикнул:

— Элке!

Она отступила в глубь комнаты, уклонясь от моих объятий. При одном взгляде на нее я тотчас понял, что стряслась беда. Она знала. Знала не мою заботливо препарированную версию, а чудовищную голую истину. Откуда?!

Солнце опять заходило, в его косых льющихся в комнату лучах серебрились тонкие незнакомые нити, испещрившие ее каштановую шевелюру.

— Господи, Элке…

Но она опять оттолкнула мои руки, произнеся очень отчетливо:

— Прошу вас, поговорим спокойно. Давайте сядем.

Я послушно сел, ошеломленный чужим выражением ее лица, и холодным «вы», и этими седыми прядями. Предупреждая лавину жалобных вопросов, рвущихся из моей груди, Елена сказала:

— Я все объясню. Я слишком многим вам обязана, чтобы не сделать этого со всей возможной искренностью.

Не пожелав заметить мой протестующий жест, она села напротив в свое любимое кресло, судорожно сцепив пальцы на коленях.

— Меня навестила одна дама, супруга здешнего чиновника господина Шеманкова, — произнесла Элке раздельно.

Я вскочил:

— Какого дьявола ей нужно?!

— Сядьте, — повелительно оборвала Елена. — То, что мне придется сказать, а вам выслушать, и без того достаточно тяжело. Избавим друг друга от лишних жестов и восклицаний.

Она умолкла, переводя дыхание. Молчал и я, в панике пытаясь сообразить, чего могла ей наплести Шеманкова. Наугад пробуя защититься, начал было:

— Эта особа зла на меня…

— Напротив, — резко сказала Елена. — Она превозносит вас до небес и заверила, что полна самых дружеских чувств ко мне и к вам. Она сказала: «Николай Максимович — человек прекрасной души. Но все же он только мужчина. Ему не понять страданий матери. Он, наверное, все еще не решился сообщить вам правду? Я так и думала! Они вечно воображают, будто заставить женщину томиться в ужасном неведении значит оказать ей услугу. Но мы и гораздо храбрее, и куда ранимее, чем они способны вообразить, не правда ли, моя милая?» Она называла меня «моя милая», — с неизъяснимым выражением пояснила Елена.

— Надо было вышвырнуть ее за дверь! — воскликнул я, охваченный наисквернейшими предчувствиями.

— Вышвырнуть?! Она, как и вы, знала, что сталось с Мишей. Ее муж накоротке с прокурором, он ей все рассказал. Но в отличие от вас с вашими вежливыми пустопорожними записочками она поспешила сообщить мне об этом. В сущности, я ей признательна…

Бледная как смерть, Елена опустила голову. В растерянности я прошептал:

— Элке, я не хотел… Я бы все сказал, но я… Я искал не такого страшного способа…

— Нестрашного способа сообщить, что Миша мертв? — холодно уточнила Елена. — Ну да, госпожа Шеманкова недаром восторгалась вашим добросердечием.

— Какое ей дело до моего добросердечия? — снова взорвался я.

— Она ваш самый преданный друг. Чтобы успокоить меня в моем горе, она обещала, что вы теперь никогда меня не покинете.

Я смотрел на нее во все глаза, не зная, что ответить. У меня, как выразилась бы сидоровская тетушка, «ум расселся». Чтобы Лиза Шеманкова клялась Елене в постоянстве моих чувств? Невероятно!

— Елизавета Андроновна очень хорошо мне все объяснила, — продолжала Елена пугающе бесстрастно. — «Обычные люди сами наслаждаются благами жизни, — это ее подлинные слова, — но есть избранные, воистину христианские сердца, готовые все свое достояние раздать убогим и сирым. Таков наш Николай Максимович. Жалость — главная страсть его души. Вы, может быть, не знаете, но он был без ума влюблен в молодую, богатую и счастливую женщину. И она отвечала ему взаимностью! Но, встретив вас, моя милая, он понял, что его предназначение — поддержать вас и утешить. Как честный человек, он не скрыл это от своей возлюбленной. Поверите ли, он со слезами на глазах говорил ей: „Вы так очаровательны, вы юны, вас все обожают! А она так несчастна! Если не я, кто сжалится над нею?“»

— Это подлая ложь! — вне себя заорал я. — Она мне просто мстит! Мстит за то, что я ее оставил…

— Не надо кричать, — тихо попросила Елена, тронув пальцами виски. — Значит, она и есть ваша пассия? Что ж. Я была в этом почти уверена.

— Но я расстался с ней, как только узнал тебя!

Елена пожала плечами:

— Ну да. Она так и сказала.

Простенький вроде бы капкан, а как сработал! Я снова попытался собраться с мыслями, и опять Елена не дала мне такой возможности.

— Не подумайте, будто я в чем-то вас обвиняю, — произнесла она глухо. — Вы действительно были очень добры. И вы никогда не говорили мне о любви. Вам не в чем себя упрекнуть. Я сама вешалась вам на шею, поддавшись бабьей слабости, которой теперь стыжусь…

Я схватился за голову:

— Элке, ради Бога! Что ты говоришь?

— Николай Максимович, не надо больше говорить мне «ты». — Резкость в ее тоне совершенно исчезла, голос был тих и бесконечно печален. — Между нами все кончено. Поймите и примите это без спора.

— Но это безумие! — Я все еще не верил, у меня просто не укладывалось в голове. — Вы хоть понимаете, что вы со мной делаете?

— Не стоит преувеличивать. Вы очень сильный человек, Николай Максимович. Все, что случилось, лучшее тому доказательство. Вас не испугало то, перед чем любой отступил бы. Вы ко мне привязались, успели привыкнуть, я понимаю. Но это пройдет. Свет полон людьми, заслуживающими жалости и, наверно, умеющими быть за нее более благодарными, чем я. Я знаю, у вас неприятности, говорят, вам придется уехать из Блинова. Не сердитесь, но я этому рада. Нам было бы… мне было бы стыдно и тяжело встречаться с вами. На новом месте вы все начнете сначала. С вашими знаниями и способностями, с вашим обаянием дела скоро поправятся…

— Что за бред? — застонал я. — Какие знания, какие, к черту, способности? Мне нужна ты!

Внезапным порывистым движением Елена спрятала лицо в ладони. Надеясь, что страшное напряжение этого разговора сейчас разрешится слезами и примиреньем, я подошел к ней и робко, ласково тронул за плечо. Она вздрогнула и отняла руки от глаз. Обведенные темными кругами, они были беспощадно сухи.

— Николай Максимович, — произнесла Елена внятно. — Я обязана снять с вашей совести ненужную тяжесть. Я не люблю вас. Мне показалось одно время, но это была ошибка. Я, наверное, любила только надежду, которая была с вами связана. Теперь надежды больше нет, и я… простите, если невольно я обманула вас.

— Так мне уехать? — спросил я чужим голосом.

— Если вы это сделаете, у меня будет еще одна причина благодарить вас.

— Позвольте хотя бы оставить вам свой московский адрес. Если вы измените решение, может быть… — Непослушными пальцами я стал было рыться в саквояже в поисках листка бумаги. Но голос Елены, все такой же сухой и четкий, произнес над моей головой:

— Не стоит. Ничего больше не может быть. Прощайте. Будьте счастливы.

Я выпрямился:

— Если так, что ж. Будь по-вашему. Я тоже желаю вам всяческих благ. Не пройдет и недели, как меня здесь не будет. Рад, если смогу доставить вам этим удовольствие. Прощайте!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Зеркала

Пять дней спустя, получив расчет и покончив со всеми делами, я навсегда покинул Блинов. К чести Александра Филипповича должен заметить, что он предлагал мне не торопиться с увольнением, подождать хотя бы до тех пор, пока найду новое место. Тот факт, что Миллер все-таки оказался убийцей, и особенно спасение Наташи Добровольской, видимо, заставили Горчунова переменить к лучшему свое мнение обо мне.

С одной стороны, я, конечно, проявил строптивость и неповиновение самого недопустимого свойства. Я повел себя как потрясатель основ, что особенно непростительно со стороны того, кто принял на себя обязанность эти основы укреплять. Но не сделай я всего этого, Наташа погибла бы. Горчунов, как человек, уважающий справедливость, не мог с этим не посчитаться. Уверен, что при желании я мог сохранить свое место, хотя причастность к столь темной истории не улучшила моей репутации. Это уж как водится: «Что-то с ним было неприличное — то ли на воровстве попался, то ли его обокрали…» Кое-кто из прежних знакомых, особенно дамы, при моем приближении даже стали переходить на другую сторону улицы.