Укротитель баранов - Сергей Рядченко

– Мы же, Слава, не кооператоры. Он говорил? Так что это у вас, Слава, разносолы да «чинзаны», балычки с икорками. Что ж ты другу борща не оставил?

Балаган и это в труху смолол зычностью с прибауткой, а Баранов вменил нам тост за радушный дом и его хозяев. Я выбрался на кухню, достал из холодильника и поставил на газ кастрюлю с мятой крышкой. Не стал я ни курить, ни маяться, а, дождавшись, наполнил тарелку, отрезал к ней шматок сала и воротился с этим в гостиную.

– Расступись, народ! – заорал я, как первый кандидат в балаганные. – А не то, гляди, ошпарю на хер!

– О, смотри! – Лидочка глазом не моргнула, а лишь бровью повела. – Отыскал, как приспичило.

И мне стало занятно, кто кого. Она Балаган, или Балаган её.

– Удружил, – Баранов принял через стол тарелку, куснул сало и взялся за ложку. – Сам готовил?

– Еще чего! – хихикнула Лидочка. – А вообще борщ на нём, это да. Это они с Сашей. А я не по первому.

– Сама прима, – сказал ей Баранов. – Куда ж еще первое! Тебе второе подавай, не греши, и третье с безешками.

– Ой, – сказала Лидок. – Шахерезада.

Баранов расправился с угощением без спешки, но неукоснительно. И я подумал, что в его манерах теперь изрядно проглядывают его питомцы. Кого б мне себе взять в подражание?

– А ты делай, как я, – сказал мне Баранов, отирая усы и одаривая всех благодарным взглядом. То ли впрямь мысли прочел, а, может, брал на арапа.

– Это как?

– А вот так! – махнул кулаком Баранов, и стол подпрыгнул и, со всем, что на нём, отряхнувшись, приосанился. – Надо взять, брат, да разогнуться.

– Как пить дать, пупсик. Вот послушай. Это я тебе говорю.

Стало тихо.

Балаган, смотри, не все перемалывал. Бдел у него за яркой площадностью, оказалось, безупречно сокрытый вкус. Не путали они себя, персонажи эти, ни со свалкой городской, ни с мусоровозами. Балаган накатил такую тишину, словно черный лес на болоте.

– Я ж теперь матрос, Ярик. С парусной яхты. В океане, думаю, так разогнет, что потом, пожал’те, учись сутулиться.

Полагаю, мои слова сочли за находчивость, и опять сделалось громко и опять весело, пуще прежнего. Подумал, что даже Баранову, укротителю, с такими персонажами не легче, чем с полосатыми.

– Ох, скорей бы уж он, Слава, туда отправлялся, – сказала Лидочка. – Всё равно ж не уймется, правда? пока не хлебнёт. Ну, в смысле этой их соленой романтики. Да и в любом смысле. Да, Ванюш? – и Лидок хотела тоже кулачком по столу, подстать богатому хозяину цирка из Свердловска, но звякнула лишь одинокая вилочка на другом конце стола и по другому поводу.

Баранов распушил усы и воздвиг новый тост за друга и спасителя.

А Лидок заново вгоняет во гроб:

– Ты, Ванюш, выпей. Не майся. Я ж понимаю.

Что бы вы про меня уже ни надумали, а согласитесь, как поступить мне, вы, блин, не знаете. Да и я вместе с вами.

– А и впрямь, Иван. Давай за встречу, как полагается? Компания отборная. Да, Александр Иваныч? – Санька с морским котиком куняют меж гостей на диване и потому выглядят вполне согласными. – Ну вот. Устами младенца.

– Накатил уже, сколько мог, – сказал я. – За всё, что было, поверь.

– Знаю, – сказал Баранов. – Я так. Дурака валяю.

И он пустился заново терзать их, хоть и не без выдумки, не без юмора, однако ж дотошным пересказом того, как кто-то кого-то зачем-то тащил по горам в ночи без луны и звезд, и почти без надежды.

– Это правда? – шепнула мне Лида.

– Как теперь знать?

Лида озадаченно уставилась на меня, а потом бесшумно рассмеялась.

– Ну, ты и тип.

Надо б мне было, конечно, оттуда выбраться и перекурить всё это на кухне. Но третье бегство от гостей противоречило б чувству соразмерности, что по Пушкину, как знаем, вкупе с сообразностью составляет нам добрый вкус. Не тот еще градус верховодил честным застольем. Не та минутка еще тикала на часах. Конечно, мне вряд ли поверят, что в той ситуации человек даст себе труд озаботиться этической стороной своего хаоса. А я вам так скажу, что либо этика у того человека всегда на положенном ей месте, то бишь, на главном, либо и браться тогда за неё ему не стоит, потому что она, этика, по случаю или пусть даже часто, но не всегда, а раз от раза, по утру ль, в вечеру ли, по большим военно-морским праздникам или дням национальной независимости, – это не этика вовсе, а ничто иное, как большое хамство. Вот. А Баранов давно уже дотянул тех двоих в ночи до своих, ну, и выпили дружно все без меня за меня, за спасителя укротителя, и давно уже все закусили всем, пока я над этикой ломал голову. И откуда вдруг ни возьмись, обнаружилось, что толкаю им тост, во весь рост, про суразности, мол, и сходимости, и про принцип Каши с теоремой Лагранжа, и про голубятни когда-то у нас во дворах, и про то, что голуби возвращались; я, пожалуй, им даже свой посвист втемяшил, да, потому как многие, видел, потом головой трясли, как с контузии, и в ушах себе теребили; и ни капли ж я, просто день чудит; Дар Событий суфлёром вдруг примостился над головой под лепниной в углу под Бахусом и меня проволок лабиринтом слов ко благому у тоста выходу, что друзья мы все и живем в любви, коли дружимся, коли любимся; фурор.

Я откупорил «Куяльник»[7] да и выдул его залпом.

– Вот пижон, – сказала Лидочка, указуя на этикетку. – Это он перед вами ваньку ломает.

Баранов, друг боевой, успокоил:

– Не поломает.

Градус в доме достиг моего разумения. Вот мы с Александром Сергеичем, – не путать с прикорнувшим на диване за спинами независимых артистов Александром Иванычем, коему морской котик уткнулся в грудь своим шаром на носу, – вот мы с Пушкиным и выбрались наконец на кухню и закурили «Яву» из твердой пачки.

16

– Как быть, Александр Сергеич?

Но примчался Дар Событий, и поэт ответить мне не успел; только пыхнул глиняной трубкой с длинным, в метр, чубуком.

– Того, кто в море, – сказал Событий, – нету в списках ни живых, ни мертвых.

– Открыл Америку.

– Надоть же, Ваня, не просто выйти на простор, так сказать, волны, что манит. Надоть еще, Ваня, и назад воротиться туда, где ждут.

– Не ждут.

– Что за наивность!

– Вся моя!

– А ты б, это, – сказал Событий, – циник неофитный, уразумел бы, под моё честное домовое, что кто-нибудь да ждёт. Мир большой. Не те, так эти. Не близкие, так чужие. Не друзья, так недруги. И не сумлевайся.

– Вот ты добрый! Как крокодил.

– Жалости нет, правда. А кого тут жалеть в галактике?

Я осмотрелся, но кроме Саньки под руку никто не попал.

– Вот-вот, – сказал Дар. – Один уже точно ждать будет, правильно? Потом, это, я, между прочим, тоже, скажу, скорбью проникнусь не по-казенному, коли пучина тебя поглотит, не воротит. Опять же Олег Иваныч. Уже три пиши. Да еще девы-мироносицы, Логос Планетарный, дети нерожденные. Где ж тут крокодильство? Разом все возликуем, когда покоришь океаны и ступишь заново, как говорится, на родные постылые берега. А?

– А верно, Иван, – сказал Баранов, входя на кухню, как в клетку к себе, в смысле, к Ираклию. – Разучил уже молитвы царю Нептуну?

– Посейдону. Не люблю римлян. А ты правда мысли читаешь?

– А, – мотнул головой. – Я ж цирковой.

Баранов уселся напротив, разглядел кухню и меня с нею заодно и пустил вдруг из-под усищ в и без того уж загустевшее пространство так нами толком и необжитой дедовой квартиры еще один звук, более всего походивший на подлет мины к объекту её интереса; и атмосфера прочистилась; и из неё соткалась к нам сюда, возникла рядом тут, балаганная, одна из; все они пока для меня были неразличимы, будто стайка раскосых близняшек далеко-высоко в Гималаях, где не был, или на Памире, где был, и где кто тут кто, спросить негде, да и как по-китайски? а эту разглядел наконец, некрасивую и заманчивую, с грацией пантеры и бутылкой «Камю» в смуглых руках. Она без улыбки наполнила один за другим стаканы, улыбнулась нам без улыбки и была такова.

– Цирк?

Баранов не ответил. Он поставил перед нами два стакана до краев.

Дар Событий, тёртый калач, счел за благо ретироваться. Просто не стало его на кухне и всё тут.

Из гостиной – то контральто, то сопрано, то с хрипотцей, то на взвизге – прилетал к нам Лидочкин голосок, и от него волнами в пять-семь баллов, до восьми, вздымался и прикатывал сюда хохот. Хозяйка дома развлекала маститых клоунов.

– Ага, – сказал Баранов. – Сильна Лидок, не соврал. Кто кого, да?

Я промолчал.

– Вторая, говоришь?

– Третья. Сын второй, Санька. А первому от второй одиннадцать. Как и твоему.

– То Андрюхе, младшему, – сказал Баранов. – Старшему пятнадцать.

– А мой – Олежка.

Оба мы помнили, что ребятки эти, Олег с Андреем, явились на свет в унисон в январе как раз, когда мы претерпевали в чужой горной местности, и проведать про их рождение выпало нам уже под самый конец високосного февраля, и не нашлось ничего, чтоб воздать по случаю, кроме трофейного, пущенного по кругу табачка с примесью. Оба помнили. Вспомнили.