Укротитель баранов - Сергей Рядченко

– Не знаю, Ярик.

Стало тихо. Вот все хвалят Качалова, большого мастера вешать паузы в зал со сцены. Верно? Это потому, что не знают они моего друга. Баранов из меня с тишиной выжал всё, что в нас было или могло бы быть, без остатка, до последней капли. Он не сводил с меня глаз, как удав с удава. И я б утонул; и от жажды бы загнулся, и все равно б утонул. Но Баранов швырнул мне круг во спасение.

– Оказалось, – он прочистил горло, – не унес. Надо же!

Я схватил с плиты холодный чайник и выдудлил из него всё, что в нём было, аж куски накипи звякнули нам в дышло по ту сторону носика.

– Так, может, тогда, – я заглянул в свои записи, – может, и Антуфий, дед, не погиб тогда от бомбиста, а воротился в семью из комы уже после ХХ съезда реабилитированным, со всеми своими тайнами и секретами мастерства?

– Имей совесть, Ваня, – сказал Баранов. – Я ж тебе не джатру[12] тут на русский перевожу.

– А ладно бы получилось.

Баранов кивнул.

– А из комы ты имел в виду из Коми? Воротился из Коми после ХХ-го уже реабилитированным?

– Еще ладнее, – сказал я. – А другим, значит, шутить возбраняется?

Баранов опять кивнул.

– А мне можно, – сказал он. – Моя жизнь. – Потом отпил и махнул рукой: – И тебе, друг, тоже. Давай, валяй, коли шутится.

Не польстившись на уступку, я предпочел как раз отставить шутки в сторону и заметил ему, что вот уже битый час мы в его рассказе никуда не движемся, а только мнёмся почему-то и топчемся, будто нас кто прихватил за причиндалы, а мы терпим и не сдаемся. Передо мной на задней обложке красовался в каракулях список участников, и я желал уже, чтоб он обрел для меня поскорее смысл, и чтоб загадка Баранова уже как-нибудь разрешилась. Баранов допил свой коньяк и взялся за мой.

– Короче, – сказал он. – Только Никите и удалось отвертеться от дядьки. Не дался он ему в подмастерья.

Я проверил по списку: многоюродный дед Баранова Адам Косоваров, он же двоюродный брат его деда и троюродный дядя его папы, его тёти и его дяди Никиты. Тогда понятно, какой Никита.

– Не стал он, понимаешь, ни в укротители продвигаться, ни вообще в цирке не захотел. Отбоярился.

– А почему?

– Выпал из дискурса.

– Стоп! – сказал я не хуже рефери на ринге. Дело в том, что вот уже добрых лет пять, а то и шесть, подстать возрасту Александра Ивановича, мною прилагались то и дело немалые усилия, чтобы втемяшить (на черный день) в свою отсталую башку хотя б какое-нибудь доступное разумение того, что же означает на самом деле мудреное это слово «дискурс»; но дальше вызубренных мною для эпатажа в застольях в конце концов хлёстких абракадабр, что это типа – что б вы думали! – «трансфразовое измерение языка», и что оно, пожалуй, соотносится с лотмановским понятием «вторичных моделирующих систем», вполне логично взрастающих в его семиотике на основе «первичной моделирующей системы», каковой, представьте, выступает естественный язык, знать бы еще что это! – так вот дальше этого дело у меня пока не сдвинулось. А надо сказать, что к излёту восьмидесятых мне уже порядком докỳчили все эти, к слову сказать, участившиеся проказы мировой закулисы над нами сирыми. Нет, говорят, хватит вам говорить феномẻн, будем теперь все говорить фенỏмен. Да чтоб вы были здоровы! Только продышались, а уже снова: что это вы, дурни, после твёрдых согласных в своём великом и могучем «экать» вздумали!? Кто сказал? Не годится! Надо «екать»! Всем отныне «екать» да и только! И стал в тот день продюсьер из продюсэра, а Орбакайтэ стала Орбакайтье… И вот жили мы, братцы, всё ж просто так, не тужили, и не ведали ж, дураки, своего счастья, не чуяли подвоха грядущего, аж пока вдруг незаметнейшим образом все, как по мановению, хоть и мало-помалу, но по самые что ни на есть, не погрязли, блин, в дискурсе, да, в нём и обнаружены, каждый во своём и все разом во всемирном, и никуда, блин, из него тут пока не деться. Ну, и как сюда не вспомнить Фердинанда де Соссюра! Отца-основателя. Он что ж, не знал, думаете, слова такого?! Знал, и вы это знаете, и сам, может быть, даже выдумал. Но не вменял же человек никому. Аристократ, умница. Не чванствовал. Да и сам употреблял крайне осмотрительно. – Стоп! Значит так, Ярик. Давай так. Это слово из обращения тут изымается. Здесь и сейчас. И никаких больше дискурсов!

– Лады, – сказал Баранов. – Не распознал Никита в себе к дрессуре ни полграмма увлечения. Так годится? Хотя к зверю, знаешь, входил. Чтоб проверить, я понимаю, не из трусости ль. Вот уж он проверил.

– В смысле?

– В том смысле, что замечательный он мужик, ёлки-палки, наш Никита Антуфьевич, ты не представляешь. Генерал. Мудрец. Умница.

– Генерал?!

– Он мне потом так подсобил, как никто никогда. Ну вот разве ты ещё. В час оный. Но взвесить вас не получится. Вы у меня на одной чашке.

Я не возражал.

И стало мне наконец ведомо, что дядька Косоваров взрастил себе на смену двух укротителей – Акинфия и Акилину.

– Так она что у тебя, тоже укротительница?! – Моему удивлению в моей весьма просторной кухне сделалось вдруг не по размеру. – А у вас, Барановых, ни детей, Ярик, никого не щадят, ни женщин? Да? Ни стариков!

– Да, – сказал Баранов. – И в плен не берут. Ты что ж, Вань, не слыхал никогда? Укротительница тигров Акилина Антуфьева.

– Тю! Так откуда ж я знал, что она твоя тётка?

– Её весь мир знает, – сказал Баранов без хвастовства, и без каких-либо иных признаков душевного непокоя.

И сразу ясно вам, что тёткина слава Славе не докучает. Я сказал ему, что читал в детстве её книгу о её приключениях, что-то типа «Мои питомцы на арене и за кулисами».

– Может быть?

– Разумеется, Ваня. Ты ж знаешь, быть может всё, что угодно. Или почти всё.

– Но этим можно пренебречь?

– Точно!

Это уже наши с ним в ход пошли прибаутки с перевала Шарог. Изобрели мы там для себя, что пренебречь можно, если надо, всем на свете, или почти всем, и этим почти тоже можно.

– В Австралии нынче тётушка. Сделалась там у них Акилинушка на старости лет национальным их достоянием. И вот что нам понимать надобно, – сказал он, твердея взглядом. – Младше папы Акилина на четыре года, – он показал мне четыре пальца. – И Адам Косоваров, когда взял её в обучение, был уж не тот, что с папой, вот что. Не досталось на её уже долю Адама сокрушительного…

– Это ж сколько ей?

– Это ей, Ваня, восемьдесят. Собирала нас в январе.

– Катался в Австралию?

– Угу.

– Глядишь, и я попаду. Если Нептун не нахмурится.

– Посейдон, – поправил меня Баранов. – Раз уж римляне тебе не по нутру.

– Уел.

Баранов смачно избавил мой стакан от части содержимого.

– А ты не серди его, он и не нахмурится. Учись, Иван, на чужих ошибках.

На это я живо отозвался.

– А что мне царь Итаки? Ему на роду прописано.

– С чего вдруг?

– А ты не знаешь? Одиссей значит тот, кто гневается. Сердящий, значит, богов.

– Вот оно что! Так всё ж богов он, Иван, горазд дразнить или с гневом сладу не ведает?

– А что, Ярик? Не одно и то же?

Баранов пожал плечами.

– А что, Ярик? Двадцать лет с войны домой по морям, по волнам не фунт изюму, а?

– Не фунт, – Баранов шумно перевел дух и молвил с тоской неконьячной: – И друзей терять… терять… и терять…

– Вот именно. А я друзей не теряю…

– Да, ты их тащишь на себе, аж пока не дотащишь…

– Да не об этом. Поведаю тебе и небесам. Покладист я, смирения исполнен, аж до краёв, сейчас оно прольётся…

– Неплохо.

– …я не Улисс, не Одиссей, Южанин я, Иван Южанин родом из Одессы, я сир, я хлип, богам я незаметен… нет Посейдону дела до меня.

Баранов оценил. И тоже продекламировал:

– Фамилия твоя в ночи мне снится!

– Слушай, Ярик, может всё-таки надо гостям показаться?

– Гостей тут, Иван, у тебя один. Это Лида. За ней присмотрят.

Не скажу, каким фокусом Баранов на сей раз просигналил, только его балаганная с грацией пантеры не замедлила соткаться у нас на кухне и не с пустыми руками. Была ль она та же или другая из, опять не скажу, может, та, а, может, эта; опять как туземки на далеком острове в первый день после крушения; выпить надо, чтоб разобраться. Отметил заново чудное в них сочетание некрасоты с притяжением. Она поставила перед Барановым блюдо с полупрозрачными в слезе рыбными балыками и блюдце с нарезанным сегментами на три лимоном в сахаре; и еще с ней пришли две розетки – с горчицей, справа, и слева с другим соусом цвета Африки; а пустое наполнила, разумеется, до краев. Из всего, что она доставила, при ней теперь лишь «Камю» на донышке в закупоренной вновь бутылке в одной руке; а свободной рукой, прежде, чем испариться, она внезапно, скользнув ко мне, потрепала меня по затылку. И упорхнула; хоть пантеры и не летают.

– Это номер? И долго ставили?

– Это, Ваня, порыв души. Акт сочувствия. Вдруг симпатии. Выбирай.

– Я чуть ворот, блин, не рванул. Как тельняшку. Ну, электричество!

– Ворот, значит? – сказал Баранов. – А не ширинку?