Укротитель баранов - Сергей Рядченко

Баранов не ответил.

– Так ты что, Ярик, и в самом деле родня Бонапарту?! А какая?

– Эй, на палубе! – строго сказал Баранов. – Опять по грибы? Говорю ж тебе, начал с этого, что не сложилось у них, у Сан-Донато с Матильдой, не заладилось. Не произвели на свет они, увы, никого совместного. Так что Бонапарт, Ваня, в родичи ко мне так и не пробился. Давай, полундра, свистай всех наверх!

Я сложил ладони так, чтоб между большими пальцами возникла нужная щель, и дунул в неё под углом в двадцать три, – наклон, как знаем, нашей оси к орбите; раздался гудок весёлого паровоза. Посвист сей особый именовался боцманским, передан был мне в раннем детстве папиным другом Петровичем, побывавшем еще до войны в плену у Франко, и я не на шутку гордился тем, что умел извлекать его и в штиль, и в бурю по своему хотению.

– А ты говоришь, по блату, – сказал Баранов. – А как тебя можно было с таким самогудом не взять в экипаж на «Балаклаву»!

– А его самого как звали? – спросил я, чувствуя, что и тут, может статься, не без подвоха.

– Кого, прадеда? – сказал Баранов. – Ну, как, как? Ювеналий.

Тут мы, пожалуй, прервемся, потому что мне надо передохнуть.

17 (продолжение)

Он кричал мне в ванную, что, между прочим, по латыни Ювеналий, надо знать, «молодой».

– Юноша, значит, – кричал Баранов. – Как ты у нас, юнга. На старости лет.

Я сидел на краю ванны и без натуги ломал себе голову над тем, каково это жить среди людей, если тебя вдруг зовут Антуфий Ювенальевич или Акинфий Антуфьевич. А Ярославу Акинфиевичу от этого, надо думать, тоже перепадает.

– А чего ты вдруг стал Никитичем? – крикнул я ему.

– Так рассорился же вдрызг с папенькой! – проорал мне в ответ Баранов.

И я ему из ванной такое втемяшил молчание, что он счел за благо доорать мне все же:

– У любимого дядьки разжился я отчеством! А старое за борт! Говорю ж, побил горшки. Пожег мосты. Нашла коса на камень!

– У дядьки?! – крикнул я ему. – А не у Хрущева?!.. Или он там, дядька у тебя твой, Хрущев и есть?!..

Воротился я в кухню причесанным и воспрявшим.

– Что, тяжело дается? – спросил Баранов. – Сага моя об отлучке из укротительства. Трудно въехать постороннему?

– Из публики?

Баранов улыбнулся одними усами, что, впрочем, кому-нибудь сошло бы за ширину плеч. Положительно фраза эта «из публики» отправляла на мне свои чары. Она просто выскакивала из меня, как вишневая с мякотью косточка из-под зажатых пальцев.

– Не скрою, Ярик. Требует определенной сноровки.

– Тогда слушай.

Перво-наперво он хотел, чтоб я твердо усвоил, что Антуфий Акинфию недодал, а про остальных и речи нет. Я заверил его, что понял, объял, выучил. Я даже сам повторил ему, как урок, что Антуфий Акинфию секретов дрессуры не передал – по малолетству, мол, одного и в силу ранней, мол, кончины другого. Баранов столько раз меня провертел вокруг этого момента, который, теперь ясно, представлялся ему центральным не столько, думаю, даже в жизни его папаши, сколько в протуберанцевых особенностях его собственных похождений, что мне стало казаться, будто я там сам присутствовал, и не в одной ипостаси, а во многих: и Акинфием пятилетним ко льву входил (не без трепета), и губернатором восседал там в ложе за миг до взрыва, упиваясь собственной важностью и грацией хищников, и самим Антуфием во цвете сил в отменном кураже распоряжал многорыкого царя зверей с пышной гривой взад-вперед по манежу, а с ним и пантер безо всяких возражений и чернее ночи с отливом лунным, и леопардов в пятнах на солнцах шкур – туда же и там же, верховодил на голубом глазу со слезой хрустальной, на одном дыхании, на вдохе слитном, таком, что аж струна звенит серебристо и под куполом, и насквозь, и над куполом, та струна, что на ней подвешены ты и жизнь твоя; и даже бомбистом себя там вообразил вдруг – распрощался с жизнью уже с утра еще, в предрассветье, после кислого молока с баранками, уверован напрочь до скрипа на зубах с хрустом в правоте своей и, на фасон той поры, внеморален подстать аллигатору; вот, сейчас, швырк да ба-бах! а там и трава не расти. Чего бы Баранов от меня своим натиском ни добивался, он этого добился. Но манера, конечно, его, скажу, была далека от Чехова с Хемингуэем. Баранов, по всему, тяготел больше к Фолкнеру, к его шуму с яростью[9], а то и, не покривлю душой, к джойсовскому Финнегану, к поминкам по нём.

Я впопыхах себе пробормотал, что жизнь лишь тень, поведана глупцом, полна трескучести и ничего не значит.

– Дело в том, – сказал Баранов, – что, раз уж открыли тему, так хотелось бы в собственной версии о себе самом выглядеть мужем вдумчивым и достойным. А не отроком необузданным.

– Хорошо бы, – сказал я.

– Короче, Акинфия мастерству укротителя обучал дальний родственник. Скажем, двоюродный дядя.

– Тот, что потом в отчимах? По Шекспиру?

Баранов кивнул.

– Тоже, скажу, повезло. И к нему, к дядьке, претензий нет, да и быть не может.

– Хорошо, – согласился я.

Удивительным образом настроение пошло в гору. И снова мелькнул рядом в ободрение мне смуглый и молодой, с чёрными усами, в рубахе белой пилот Уильям Фолкнер с южной в орлином взгляде искрой непобедимой. В унисон своей фамилии я всегда на стороне южан против севера. И, конечно, теперь и собака была под стать медведю, и человек, и зверей стало двое… и людей двое… и только Сэм Фазерс, Старый Бен и помесь пса по кличке Лев были без изъяна и порока.[10]

Из уважения к нежданному обаянию барановского занудства я спросил:

– Тебе, Ярик, писать, может, надо?

И получил ответ, сам нарвался:

– А тебе жену воспитывать.

– Ладно, не пиши.

Баранов посмотрел сквозь меня и годы.

– Ждешь и себе индульгенцию? Не воспитывай, да?

– А чего мне! Я не воспитатель. Я мастер смены галсов.

– Это кто тебе сказал?

– Это я тебе говорю. Вот вернусь из кругосветки, там и буду кумекать.

– Кумекать он будет! – сообщил в потолок Баранов. – Из кругосветки прежде, чем воротиться, между прочим, надо в неё, Ваня, еще отправиться.

– Ну молодцы! Как сговорились! С двух сторон!

– Даже так? – сказал Баранов. – И кто это?

– Да есть тут один. Подстать тебе. В том смысле, что взятки с вас гладки.

Дар Событий к нам даже не заглянул.

А Баранов не стал особо на меня отвлекаться; он лишь заметил, что семья, по нему, это, знай, такой вид особой деятельности…

– А не приют, брат, для лодырей. Понимаешь? Нет… Причем деятельность эта, как легко догадаться, требует, ё, постоянных усилий и неотступного внимания.

– Не парься, брат, – сказал я. – У меня по теории «отлично».

– То бишь, иными словами, – сказал Баранов, – не терпит, понимаешь, ячейка общества никакой дискретности.

Я кивнул.

– Так вот, брат, претензий к дядьке нет как нет, однако ж фамильные секреты мастерства по прямой от отца к сыну, прошу понять, поминай, как звали. Унес с собою дед в могилу. Правильно? Что тут делать будешь?

– Не знаю.

– О! – сказал Баранов. – Он и Акилину обучать взялся.

– Кто?

– Да дядька ж. Адам Косоваров.

– Почему Адам?

– Не вредничай.

– А Акилина, прости, кто?

– Тётка моя.

– Так как же дядька тётку мог мастерству обучать? Они ж в одном возрасте?

– Жопа, – сказал мне Баранов. – Дядька чей? О! Папин дядька. Двоюродный. Дед он мне троюродный, понимаешь?

– А ты?

– Я понимаю. Он моему деду, папиному отцу, был братом. Двоюродным. Понимаешь? Потому его сыну, сыну деда моего …

Баранов задумался.

– Сыну деда твоего? – переспросил я.

Баранов мрачно кивнул. Он уставился в клеёнку, а на ней, между прочим, красовались у меня не фиалки с утками, и даже не профили основоположников марксизма-ленинизма, а оттиснут на ней был в гексаколоре самый что ни на есть кондовый меандр,[11] весь в квадратах расквадратовых и в барашках разбарашковых друг за дружкой, в две манеры бок о бок, и если позволить себе им, меандром, и ими, манерами, увлечься, то можно и не вынырнуть. Я спросил осторожно:

– Отцу твоему, что ли?

– Ну да! – вынырнул Баранов. – Папе! Правильно. Он уже, видишь, приходился ему, получается, папе моему, троюродным дядькой.

– С какой такой радости?

– Ну, не важно.

– А тётка?

– А тётка? Она моя тётка. Сестра папина и Никиты. Ну, дошло?

– Родная, что ли?

– Родней не бывает.

И, казалось, больше заняться нечем, да? А вот пошел в кабинет, притащил оттуда на кухню блокнот свой на этот год, такую книгу амбарную с переводной яркой бабочкой, и записал там прилежнейшим образом на внутренней стороне задней обложки всех барановских родичей, имеющих, с его слов, прямое касательство к повести о его отлучке из семейного укротительства. Вышло у меня человек двадцать, а то и больше, так что вам ни к чему.

– Ну, брат, растрогал ты меня! – Баранов смахнул что-то с бровей и постучал пальцем по амбарной книге. – Ну и что было делать нам, а? Коль дед Антуфий секреты свои в могилу унес. А?