Укротитель баранов - Сергей Рядченко

Благоухая по-строгому брютом с устрицами, Дар Событий, шепнул мне, что коль скоро уж о канунах с разгарами, так вот он Канун Запоя во всем Его Величии. А чего ты ждал? Не поспоришь. С Даром нет, а с собой там видно будет.

– А теперь куда? – озадачил меня Жора, танкист.

– А теперь прямо.

13

Лидия открыла нам, разумеется, со шваброй с мокрой тряпкой через плечо в одной руке и пылесосным шлангом с чёрным зевом в другой.

Мощная эта сторона у них вообще и у неё в частности. Чуть что – хвать да перемыть всё, хвать да перетереть. Перегнуть в сердцах все мечи на орала. И вот тебе в пыль да прочь и невзгоды с досадами, и мигрени с малохолями. Сто мужей пережила и, как прежде, весела. А у нас, господа, у сильной половины, только и есть, что версту себе за верстой вдоль берега над кручей трусить рысцой, рысить трусцой, потеть, пыхтеть и не канючить.

Распахнула Лидок перед нами настежь двери нашего дома и не успела молвить того, что заготовила. Потому что челюсть её, разумеется, нижняя, точёная, как у римской патрицианки, отвисла, как у плебейки.

Аксиома: все люди люди, даже Лида.

Такого хамства от меня тут не ждали. Никто. И я в том числе.

Вдохновленный балаганом, – а чем же еще, ведь коньяк нецелованный остался в автобусе в бокале в гнезде в подлокотнике, – ну, хозяйка! – возопил я.

– Ну, хозяюшка! Принимай гостей дорогих из самого Екатеринбурга!!!

И обнял я эту женщину поверх швабр и пылесосов. Ну, а чего, друзья? Ведь не папа ж Римский, не Иоанн Павел Второй, к Ираклию в клетку сам сдуру сегодня хаживал. И поцеловал, обнявши, её так я, будто это была не она, а Альбина Саврасова, лучшая девушка моей непутевой жизни. И всё это, черт подери, абсолютно всё, как давным-давно по юности, было чистым экспромтом, а не консервами с комбикормом.

– Ну вот, – пророкотал Баранов. – А мы тревожились, что нам тут не рады.

Челюсть Лидии поцелуй воротил на место, а вот дар речи… Зато Баранов каким-то чудом вмиг показался ей. Она обронила швабру, она отмела прочь пылесос и, выскользнув у меня из рук, бросилась Баранову на шею и буквально повисла на нём, отчего заметны стали её стройность с ловкостью и Барановские моща с непоколебимостью.

Хлопнуло шампанское пробкой в потолок.

Полновесные персонажи грянули «Хор наш поёт»; и там они примчались в гости к Лиде, «нашей Лидии дорогой», и дальше по тексту Лида, Лида, Лида, Лида – столько раз и с такой зычностью, что Санёк с морским котиком, оробев, прижались ко мне, а у меня в носу засвербело, – Лида, пей до дна!!! Пей до дна, пей до дна, пей до дна… И осушила Лидок, да, фужер золотистый с пеной через край и тут только подала наконец голосок свой консерватóрский.

– Сколько он! столько он! о вас мне рассказывал!!! А вот вы вот какой, что и вообразить!.. Где ж такие люди, мужчины, небывалые по каким Сибирям, родятся-водятся?

– Да он всего лишь Коми, – сказал я. – Правда, заслуженный.

– Хорош друг, – пожаловался Баранов.

– Так а что ж, – сказала Лидок. – Сам не гам, да? И другому.

– Не гам? – переспросил я.

– А что, гам? – Лидок избавилась от фужера и поцеловала меня в с утра выбритую щёку. – Я шучу, пупсик. Не обижайся.

И ухватилась, как водится, за Сашку.

– Ну что, хорошо сходили? Понравилось нам в цирке? Видел клоунов?

– Очень понравилось, – сказал Санька. – А я к Ираклию заходил.

– Это куда? – встрепенулась Лидочка.

– Ну, как? А в клетку к нему.

– В клетку?! Это что, эвфемизм?

– А это мой друг, – сказал Баранов. – Ираклий друг у меня.

Тут, видно, Лидочке к голове домчалось шампанское, и Баранов всех увлек нас в чехарду предзастольной канители. Так удалось увильнуть пока от ответа.

И стол накрыт был.

14

Жили мы в центре, в квартире, унаследованной от знаменитого деда, биолога, члена-корреспондента. Жили, сироты, неряшливо, припыленно. Но, Лидок же, как нарочно, психанула на заказ, так что гостиная, вместившая нас всех разом и каждого поимённо, сверкала нечеловеческой чистотой.

– И как же тебя, красна девица, по батюшке величать? – рокотал Баранов, крутя усищи. – А то, пока тут до брудершафта, так чтоб не оконфузиться.

– Не балуй, Баранов, – отвечала ему Лидочка. – Для тебя «Лидок» в самый раз. И до брудершафта, и вместо.

– Лидок, ледок, – опробовал Баранов. – Лидушка, ледышка, – и возликовал. – Пишите, чалдоны! Это ж, в душу ягель вам, каламбуретто вам на потом.

Его из персонажей подправили, что не «каламбур», а «топинамбур».

– И даже, пожалуй, что рататуй! – сказали ему даже.

Я понимать их и не пытался.

– Алеуты вы, – сказал им Баранов, – а не акробаты. Что, впрочем, тоже неплохо. А меня, Лидок, Слава.

– Хорошо, Баранов, – сказала Лидочка. – Как скажешь.

Она всех звала по фамилиям. Настойчиво, дерзко, скабрёзно. А если противились, то пупсиками.

– А можно, – спросил Санька шепотом, – я не буду борща?

– Нельзя, Саня.

Я обозрел наскоро, а что в этой жизни на самом деле важно, а что нет, и выходило, что либо всё одинаково нелепо, либо всё одинаково исполнено сакрального замысла. Ну а чего я хотел?

– Надо, Саня, полюбить достойную, обязательно, и всегда съедать первое, каждый день.

– А ты мне поможешь?

– Выбрать?

– Не. С борщом.

Я вздохнул. Так вздохнул, что гости мои на какой-то квант безразмерного времени смолкли вдруг, и сделалось тихо тут и по соседству.

– Помогу.

Фух.

И праздничное действо возобновило ход.

И приготовленья наконец угомонились, и шагнул к нам сюда в тесноту, в необиду, сладкий миг первого тоста. И Дар Событий даже не объявился, а только крякнул где-то у себя в эмпиреях.

15

– И откуда ж у бедных артистов такие разносолы взялись с такими деликатесами? – голоском Снегурочки изумилась Лидочка. – Это ж просто Париж какой-то с Гамбургом! Это же Лондóн да и только!

Лидок махнула, не дожидаясь, еще шампанского и теперь, вопрошая и хохоча, словно школьница, тыкала Баранова кулачком под ребро, благо тот был, кем был, а не заведующим, нет же, литературной частью в провинциальном кукольном; то б ему уже кости хрустнули.

– А мы не бедные, – объявил Баранов. Он проследил, чтоб у всех было нóлито, поднял бокал с коньяком и воздвигся над нами с происходящим. – Мы теперь богатые. Мы теперь свободные. Мы теперь себе хозяева сами.

И когорта воскликнула дружно:

– С усами!

Их Баранов и подкрутил. Сквозь них и продолжил.

– Тигры наши это наши тигры! А не горсоветские. Не обкомовские. Не зональные. И не республиканские. И Балаган, Лидок, тоже затея наша и принадлежит нам и только нам. Сами его запридумали, сами в него и вдохнули. И практикуем.

И когорта:

– Пра-кти-ку-ем ба-ла-ган, для того он нам и дан!!!

– Так вы что, кооператоры? Или как теперь? Частный бизнес?

– Именно, – возвестил Баранов. – Со своей собственной, вашу мать, печатью. Круглей не бывает! Собственники мы, Лидок, теперь и богатеи. А скоро, авось, и вовсе сделаемся новым цирком Алтая. Таким, каких свет не видывал. На всю, друзья, планету!

– Так давайте ж! – Лидок воздела фужер, и ей его наполнили содержанием. – Давайте ж тогда за это! – Лидок подхватилась и, хоть была Баранову по подмышку, но явила собранию единицу боевую. – За ваш цирк! Выпьем давайте. Пусть всем циркам будет цирк он! Вот Саше понравилось. Да, Саша? Ванюша столько рассказывал. За вас! Угощайтесь, гости дорогие. – Тут Лидочка вспомнила, что угощеньицем-то не она гостей, а те её потчуют, но поправляться не стала. – За цирк! За ваш! За всех вас! За Сибирь! Нам, вам, всем на радость.

И содвиглись бокалы с фужерами, кружки с чашками и стаканы с рюмками; перестукнулись с перезвонами, поплыл звук по окрестностям. И Новый год у нас в тот год наступил в тот миг, а не после.

Ванюшей меня тут не величали целую вечность.

– Да ты пей, Ванюш, – шепнула мне через стол Лидочка. – Я ж понимаю. Такая оказия.

Я протиснулся к выходу из гостиной. Я заперся в ванной комнате и ополоснулся в три ведра декабрьской водицей. И велел себе, так и знай, долго жить и много здравствовать.

Я вернулся за стол.

– Пап, это твое, – и Саня пододвинул ко мне почти полную тарелку с остывшим борщом.

И борщ, как водится, пришелся кстати.

Баранов глянул пару раз на мой непустой стакан.

– А дадите и мне борща?

– Так уплел уже весь, – сказала Лидочка. – За ним не угонишься.

Барановская когорта могла, конечно, перемолоть все, что угодно, поднять на смех или не заметить, коли надо, кого надо, затереть его под обои, под их цвет или иной, какой сыщется, а мастерством своего невниманья с придурью превратить видимое в невидимое, а любую стрелку перевести так далеко, что не упомнишь, откуда приехали. Так что неловкость после Лидочкиных слов они вмиг пережевали. Но Лидочка проявила настойчивость.

– Мы же, Слава, не кооператоры. Он говорил? Так что это у вас, Слава, разносолы да «чинзаны», балычки с икорками. Что ж ты другу борща не оставил?