Укротитель баранов - Сергей Рядченко

Он прихлопнул на нас в ладоши, устраняя на такой манер любые возражения, и велел нам отправляться с ним по злачным местам.

– А телефон тут есть?

– А ты как думаешь? – спросил он строго. – Здесь же не зимовка на полюсе. Здесь же цирк!

В подтверждение его слов, для неверующих, грянул вдалеке, но внятно, трескуче даже, знаменитый на всю страну «Выходной марш».[5]

– Ух, ты! Граммофон что ли? Не может быть!

– Точно. Вожу с собой. Прикинь, с ручкой, все дела!

– И пластинка, небось, года так тридцать седьмого!

– Вот ты думаешь, что ты шутишь. А ты, Ваня, не шутишь.

Баранов отодвинул в углу тяжелую драпировку и приоткрыл мне иное пространство, и там вдалеке, но в гравюрной резкости и по-гуашному ярко, узревался действительно граммофон с откинутой крышкой и вертящейся пластинкой от «Грампласттреста» с красным кругом посередине и желтыми на нём Рабочим и Колхозницей, и цифрами 1917–1937, и на трескучем этом чуде вздымался и опадал в такт вращению нержавейный криволапый звукосниматель с разинутой в прорезях лепестков сиплой пастью; звучал граммофон в окружении трёх граций, коим, надо понимать, полагалось блюсти ритуал сей. И сразу ясно, что у них не забалуешь – ни хищникам, ни механизмам. Как там он выразился? Табу и тотемы? И бóшки сушеные? Цанцы с танцами!

– А как кокнете, тогда что?

– Ну, не кокнули ж.

Баранов отвел меня к городскому телефону на стене рядом с его уборной, а сам прихватил Саньку и исчез в недрах загадочного мира.

9

Когда я повесил трубку, передо мной вырос униформист и сказал, что он проводит, что Ярослав Акинфиевич ждет меня. Я не знал, кто такой Ярослав Акинфиевич, но предположил, что в череде прочего и это как-нибудь обойдется. По пути униформист передал меня униформистке, насколько очаровательной, настолько же и неприступной, а та в свою очередь через несколько поворотов сдала меня на руки смуглолицему крепышу в парадном мундире с кобурой на боку, который отдернул по пути два брезента и довел меня благополучно к Баранову, вернее, к ряду клеток с тиграми, а потом уже к той, в которой находились огромный тигр, могучий Баранов и мой маленький сынишка с заводным морским котиком.

– Заходи, – сказал Баранов.

И крепыш распахнул передо мной дверцу в решетке. Я шагнул в клетку и дверца лязгнула за спиной. Тигр глянул мне в душу и не заинтересовался. Было у них в глазах с Барановым что-то общее.

– Это Ираклий, – сказал Баранов. – Мой любимец. И, насколько возможно, друг настоящий. Поздоровайся с ним, Иван. Пусть он тебя запомнит.

Я собрал у себя в руке всё лучшее, что когда-либо, пускай мимолетно, посетило меня, сирого, в этой жизни, а прочее презрел без сожаленья, и такой вот ладонью потрепал Ираклию его теплый загривок. Тигр сказал:

– Уыыыа-а-а.

– Молодец, – похвалил кого-то из нас Баранов и обнял крепко-накрепко тигра. – Вот, Ираклий. Этому господину, вообрази, я жизнью обязан.

Тигр тягуче, нараспашку, зевнул, давая понять, что аудиенция, пожалуй, того, завершена.

– После вас, гости дорогие, – сказал нам Баранов, терзая Ираклия борцовскими нежностями. – После вас.

Безупречный Максуд лязгнул дверцей в решетке, и мы снова оказались по ту сторону металлических прутьев, куда клыки с когтями, похоже, дотянуться не могут. Вот и Баранов шагнул к нам оттуда, из огненных объятий, и дверцу наконец прочно заперли на два или три пудовых запора.

– Ну как, Александр Иваныч?

И Санька, славный малый, отмолчался, потупившись.

Мы перевели дух.

– А как ты спас дядю Баранова? – спросил Саня.

– А никак. Это он нагнетает.

– А зачем? А куда?

– Да в пафос, чтоб ему!

И растолкован был тут же пафос как «пропихивание важности в затеи пустяковые».

– Ну протащил на себе пару метров со скуки, а он всё простить не может.

– Шутишь? – спросил Саня.

– Пару метров, Александр Иваныч, – сказал Баранов, – это версты три, чтоб ты понимал, в темноте промеж чужих по каменной осыпи да контуженным.

– А я понял, – сказал Саня. – Я, дядя, понял.

И Баранов глянул ему в очи не как на тигра и не как на меня, а как на Александра Ивановича.

– Зови меня Слава. – сказал он.

– Слава, – сказал мой сын. – Было очень мне страшно. А теперь мне очень весело.

– Главное, Александр Иваныч, чтоб пригодилось.

– И не выболтай, – пропел я свою арию. – Для себя, сынок, сохрани.

– А я никому, – сказал Саня. – Мама нас не погладит, да?

– Ну, ты ж знаешь. Ей нельзя волноваться.

А Баранов сказал:

– Да, болтать не стоит.

И звонко хлопнул в ладоши, как укротитель. Мы распрощались с Максудом в мундире при кобуре и отправились по злачным местам.

11

Мне нужно было принять решение. И решение это, пожалуй что, было непростым. Телефонный разговор, состоявшийся у меня несколькими минутами ранее с мамой Александра Ивановича, поставил меня перед дилеммой.

– Ты опять за своё, – сказала мне в трубку женщина, утратившая со мной на пути радость жизни. – Тебе лишь бы, – сказала она. – Только начал, и вот уже.

Таковы были её первые выводы касательно известия о том, что в цирке мы, ты стой, не падай, встретили самогó Баранова, того сáмого, а не какого-то другого.

– Не смей тягать Сашу по дружбанам.

– Лида, – сказал я. – Лид, послушай.

– Я что, не слышу? Домой давайте. И не городи мне околесицу! Мореход новоделанный.

И гудки.

Возле цирка в свете фонарей и гирлянд падал наискось мокрый снег, сверкая радужным крошевом. Здесь Баранова ждал двухэтажный автобус, выкрашенный в красное и чёрное, с залепленными снегом на сверкучих боках буквами и тиграми.

– Прошу.

Баранов представил нас тем, кто там его дожидался. Мы расположились в уютном сумраке салона, и я что-то ответил Саньке на какие-то его любопытства. Потом я перевел дух. Потом я собрался с духом и для начала простому варианту накатить сто пятьдесят и там уж решать любые дилеммы я дал от ворот поворот, потому что обещание моё себе свежо еще было, и пепел Клааса, друзья и подруги, стучал в моём сердце. Мне как раз и протянули бокал с коньяком. Я взял, чтоб не спорить, и поставил в подлокотник.

– Ты чего скис? – спросил Баранов.

Автобус качнуло, и коньяк в бокале прихлынул к берегам.

– Вот мальца домой завезти надобно б.

– Так в чём же дело? Команду давай!

– А надобно ль?

– Что?

– Лишать Саньку великого блага. Лично общаться с укротителем баранов.

Я рассказал ему про афишу, и Баранов со товарищи посмеялись.

– Одесские ваши штучки, – сказал Баранов. Он распорядился кому-то по афишам, чтоб непременно раздобыли всё, что сыщут. – А в самом деле, да? ради красного словца никого не пощадите. Или, думаешь, просто ляп? Не думаешь. Ай, да, да. Всюду пишут, как положено: «Укротитель тигров заслуженный-перезаслуженный Ярослав Баранов», можно просто Акинфич.

– Так это ты Акинфич?!

– Ну, не ты же.

Он вытряхнул слезинки из усищ и перевел дух.

– Ты вот что, Иван. Ты нас в гости к себе зови. Зазывай давай, приглашай, уговаривай, а мы не откажемся. Мы ж, брат, с дороги. Вот даже афиш не читали. Выспаться, выспались. Да, чалдоны? Но оголодавши. Да? А у нас тут всё с собой при себе. Чего только душа пожелает. А душа у нас Сибирская. А душа у нас Алтайская! А твои, брат, – хоромы и тепло очага. Поместимся?

– Я бы рад, – сказал я. И задумался.

– Ты вот что, – сказал Баранов. – Твое дело зазвать. А там, вот увидишь, аншлаг, цветы, аплодисменты.

– Сомневаюсь.

– А ты не сомневайся. Я же укротитель.

– Ага. Смотри, брат, не драпани оттуда к своим хищникам.

– А вот и проверим меня на чистом спирте, – сказал Баранов и обратился к водителю, которого он прежде именовал танкистом: – Давай, Жора. Крути штурвал, куда Иван скажет. Танкист.

12

Под тигриное урчание мотора в автобусе с танкистом за баранкой сделалось призрачно и бархатно, как в заморском дворце на экскурсии; пришла сюда тишина, терпкая, тугая, в сигарном аромате и шепоте далеких кастаньет. Глянул я в мелькании уличных огней на Саньку, младшего в династии, на Ярослава, нового, прежнего, с Луны слетевшего, глянул я на себя и в себя, и наскреб по сусекам в жменю юмор свой, весь, что наскрёбся, чтоб непогодой не разметало.

Разглядел я наконец и многих из тех, кого именовал прочими. Были тут и мужчины; были тут и женщины, чему немало подивился, поелику не замечал за собой прежде, чтоб женщин не замечал. И оказались они, те и эти, не статистами, а полновесными, с яркими глазами вдруг, персонажами, что соблаговолили, обогнув треть глобуса, отставить, ничтоже сумняшеся, заботы вечерние в сторону и заглянуть ко мне на огонёк. А у них вот только что планы все пошли прахом. Ну, и кто по ним скажет?

Сколько я себя за жизнь ни кроил, ни перекраивал, а справляться со скандалами, – что в разгаре, что в канун их, – так и не выучился; не сумел до сей поры овладеть этим самым нужным для нас искусством[6]. И потому в укладе моём повелось не на вы ходить, а избегнуть да отсидеться. Но тут случай был не из уклада. Как ни ряди, а из распахнутых вышних угодий на нас с Санькой просыпались вдруг дива дивные, и негоже соваться в их изобилие со своим скудоумным распорядком. Пусть всё катится, понял я, куда катится, хоть куда, понял я, да прикатится.