Укротитель баранов - Сергей Рядченко

С первым же взвизгом луженого голоса, с первой же беспардонной площадной выходки гурьба эта на арене хлестнула нас оттуда всех разом и каждого по потребностям тугим размашистым действом, таким, которое, не скажу за других, но я, тверёзый и затеявший новое житие, никоим образом не чаял узреть в нашем с вами, дамы и господа, уважаемом всеми одесском цирке на дневном представлении для детей под эгидой ёлки предновогодней.

Жаль, поверьте, вот вправду жаль, что вас там не было. Потому как браться за пересказ тут, честно, безнадёга та еще.

Усердно подбирая слова, можно, пожалуй, выразиться в том смысле, что нам предложили на арене, представьте, краткую историю, но не ВКП(б)[2], а театра дель арте от момента его возникновения по самые наши окаянные дни-денёчки. Историю, друзья, в лицах, а вернее, конечно же, в масках.

Наверное, тот, кто затеял это, сызмальства был поклонником мэтра Феллини, потому что, помимо зычных, наотмашь, итальянских словечек, возопиваемых со смаком там и сям, во всём в этом сквозил еще и напористый дух вечного круговорота, подстать которому вершатся, увлекая с экрана нас за собой, хороводы затей и судеб в лентах несравненного Федерико. Но тут в череду моих поспешных догадок вмешался страж места, на котором расположен наш дивный град, наш бесподобный Привоз с Дерибасовской, наш Приморский бульвар с Пушкиным и пушкой с фрегата «Тигр», с мэрией в колоннах под часами с Гермесом в нише с мешком денег, с Колоннадой – этой грацией среди граций – над портом, над морем, над грёзами, с увенчанной Дюком Потёмкинской лестницей, каких больше на свете не бывает, наш таинственный в скромности своей цирк у Нового Рынка, наш Большой Фонтан с Дачей Ковалевского и наш Люстдорф с высоченным обрывом, ползущими дачами и тугими виноградниками, наши Пересыпь и Молдаванка, Слободка и Заставы, и Ближние с Дальними Мельницы, и Григорьевка с десантом, и Лузановка с мелководьем и Крыжановка тут у нас, и гора Чумка, а как же, и заводы с винзаводами, и Еврейская больница, как монастырский анклав в дряхлеющем борделе, и длиннющая, как запой, улица Мечникова, по которой сколько ни топай, мало что сыщешь, зато всласть изморочишься так, что взятки с тебя гладки, а дурни потом отыщутся в зеркале, и полная исчезающей эзотерики Среднефонтанская – с тем её, от вокзальных задворок и до 5-го Бассейного, тихим омутом за некогда деревянным, выкрашенным в красное, мостом над разбегающимися отсюда во все концы Евразии рельсами, – и там, в той запрятанной улочке, явились и мы с вами на белый свет под гудки паровозов как-то на выходной в середине века к радости большого семейства в сокрытом от случайного обывателя за забором с чугунными воротами под номером 14 «Б» просторном доме в два этажа с балясинами посреди двора с глубоким фонтаном по эту сторону, а по ту, с чёрного хода, там некошеный луг аж до самого зоопарка, аж до тех пор, пока не отроют там во весь луг котлован и не воздвигнут в том котловане на случай новой войны новое бомбоубежище из железа и бетона; – и обманчиво бестолковая Водопроводная с полной (или частичной) неосмысляемостью тока по ней замыслов и расстройств, объектов и субъектов, и филармония – шедевр архитектуры с плановым дефектом акустики, и батарея 411 с подлодкой на пьедестале и ореховой рощей, что скоро, вот-вот, загустеет в чащу, где, может быть, объявится еще свой Робин Гуд, ну, не Маугли ж; и арка в Отраду напротив госпиталя на Пироговской, где вас на свой страх и риск еще могут взять вопреки всему да и вылечить, и акватория гавани, созерцая которую жизнь жить не жалко, и брусчатка Французского бульвара под разноцветной из конца в конец осенью, и Аркадия, какая есть, какая была и больше не будет, – всё это тут у нас с вами, целиком не постичь, но это мы, и это наше, здесь бытийствуем мы и шутим, и цветём мы с вами и пахнем; величался страж Дар-Событием, он блюститель прав и порядков, покровитель дружб, хлебосольств, и на страже он клятв любви и разумных субординаций; он явился мне из-под купола, он дыхнул мне за шиворот тараньками со сливовицей и указал на огрех в моих умопостроениях. И вышло тут же, что, коль пораскинуть мозгами, чего делать, конечно, мы ж знаем, не хочется, но, увы, пришлось, то сразу видно, что сегодняшний наш затейник никоим образом не одалживался у досточтимого мэтра Федерико, а припадал, как и сам мэтр, непосредственно к живительным истокам площадной комедии. Вот куда. В любом случае загадочный из далекой Сибири управитель неуправимого предстал там для нас в тот день могучим адептом таких таинств, что нам, ординарным посетителям одесского цирка, в силу разных причин, доселе неведомы; и спросить негде.

По арене вдруг пурпурной в серебре и позолоте промеж вспученных вертепов и фуфыристых кулисок, проносились влево-вправо, взад-вперед и сбоку навзничь хамоватые коленца персонажей раньшей жизни.

На них глядя, дух запирало!

Они, проныры, они, ловкачи, они субчики и сводни, селадоны и жеманницы, простаки и резонёры, прокуроры и доктóры, чванные, крамольники, стряпчие, сокольники, хитрецы и лизоблюды, парвеню, льстецы, зануды, сброд, набобы, обалдуи, ротозеи на ходулях, молодухи на перинах и старухи в кринолинах, и пират на костыле и Яга на помеле – все они перемещали себя на арене впритирку друг мимо друга и от нас рукой подать, и крутили в острых ракурсах сальто мортале, и кувыркались не к месту на повышенных скоростях; они спотыкались, шлепались, пластались и шмякались, и вновь обретали упругую вертикальность, и всё для того, чтобы снова страдать, радеть, дурить и дурачиться, и рыдать горюче в сто фонтанов и звонко хохотом под купол петухов запускать, и трясти, трясти, трясти без устали накладными и собственными фасадами и задворками, курдюками и бюстами.

Они, все эти нам Панталоны и Скарамуччи, Артамоны и Коломбины, Джопполины и Арлекины, Охламоны и Педролины, Баланзоны и Труффальдины, Стентереллы и Пульчинеллы, Каравелы и Капитаны, слёзы, визг, объятья, драмы, ссоры, срамы, ураганы, сребро-злато, басурманы, Жирандоли и Тартальи, Целомудрецы, Нахальи, Искусители в сутанах, Попечители в кафтанах, Хрены, Редьки и Петрушки, Топинамбуры, Простушки, Сельдерей, Капрал, Субретка, Инженю, Майор, Нимфетка, Карабуцалка, Дрожалка, Панч, Апач, Дуршлаг, Скакалка, Хмырь, Бригелла, Офигелла, там Фиаска, тут Поспелла, Барин с Барынькой, Дылда с Маленьким, сто секретов от Полишинеля, Субалтерн, Форейтор, Дюймовка, Емеля, – все они, кого ни хватись, двунадесять персонажей перемноженные с двунадесятью, – ноль на ум, а наяву все сто сорок четыре заправских циркача нового времени, да, – создавали в отведенном пространстве и невесть откуда внахлёст с ним, с нами рядышком, да-да, возбужденную, немыслимую, выверенную до мизинца суматоху.

Они нам её не демонстрировали, они нам её подавали. И по их мановению мы, вкушавшие, причастились восторгу; всколыхнуло нас и, воодушевленные, мы проплыли над житием и отчаянием.

Дар Событий курировать меня стал прямо с дня переезда к деду; он представился и поехало; он представился обитателем и квартиры и Хаджибеевским; он с часами мне помогал, помог деда похоронить, в ссорах с Лидкой не помогал, помогал мне после мириться с ней; а теперь вот припёрся в цирк и затеялся нам способствовать; надоумил меня он глянуть на представленье глазами Саньки. Наклонился я к сыну, потеснил его, и узрел, и не удивился; под Санькиным ракурсом все скабрёзности и двусмыслия там на арене запросто рядились в одёжки уморительных проказ с репкой и бабкой и детских шалостей с тремя поросятами. Вот вам и чудо предновогоднее самое что ни на есть, и его в любой момент в любом месте больше, чем его самого, чем в другом, чем где бы то ни было, и вниманья каждому от затеи буфф, от сякой-такой буффонады, там нам было хоть отбавляй.

Распрямившись, воротил я себе свое виденье и дух перевел; и подумалось влёт, кроме прочего, что вот служится тут нам реквием по империи, на нас рухнувшей; промелькнули дядьки хитрющие тёмной ночкой меж зубров в заснеженном Беловежье; но пока еще всё не верится, что Союз нерушимый рушится; и хохочем мы тут с паяцами то ль на радостях, то ль в истерике.

Вот так выбрались, доложу, наконец, ёлки-палки, в цирк мы на ёлку.

Действо многоликое, мистерия-стёб, свернулось, как и возникло – враз. Без экивоков.

Цирк!

– Ух ты! – сказал взмокший, насмеявшийся Санька. – Это клоуны?

– Это их бабки с дедками.

– Шутишь?

– Это, Саня, бойкие персонажи со всех базаров старой доброй Европы. Так вот они себе тогда развлекались.

– А теперь?

– Время вышло.

– А в цирке осталось?

– Точно. Не в бровь, а в глаз!

– А Европа почему добрая? Потому что старая?

Я кивнул.

– Это та, что на быке на Девятой станции?

– Ага.

– Так она там молодая.

– А разве стал бы себе Зевс умыкать старушку?

Санька засмеялся, обнял меня за шею и уткнулся в ворот свитера, дабы пережить, хоть наскоро, выпадавшие ему один за другим восторги. Я нашел уместным бегло поведать ему о комедии масок, с чем её едят. Лидок была б недовольна. Старичка делаешь, сказала б она. А я б не смолчал. Сына делаю, а не девицу. Человека, блин, а не тряпицу. И пошло бы, поехало б. Или смолчал бы. Не помогло б.