Укротитель баранов - Сергей Рядченко

Вот по какому рецепту в человеке разное сочетается, так это не к нам, друзья, а сразу туда, наверх. И если вам растолкуют, так и нам передайте.

Из гостиной давно уже прочным фоном неслись сюда к нам, то громче, то тише, то вздохи, то ахи бедных струн моей пыльной гитары, и пелись нам сюда оттуда все подряд на разные голоса песни огромной, непонятной уму страны; и бардов её, и не бардов. И не знали мы, братцы, в тот вечер, что её уже и не стало.

– А ты «Камю» вообще пробовал?

– Пробовал, Ярик. Я даже как-то в Останкино махнул две бутылки кряду. Не залпом. В течение дня светового и частично при фонарях.

– Благородно.

– Да. И в отличие от небезызвестной учительницы французского с ума не спятил, а напротив, остался весьма доволен. Встретил в себе, скажем так, два подряд рассвета, два восхода солнца.

– Поэт, – сказал Баранов, произнося «о» как «у». – Как завяжет у нас кто, так сразу и поэт. Да, Иван? На морской-то узел. Не желаешь? – и он поднял свой стакан выше крыши.

Это уже где-то было. Выше стропила, плотники, повыше давай.[13]

– Твоё здоровье!

18

Оказалось, что Адам Мефодьевич Косоваров был господином, что называется, с придурью, а помягче – с причудами. Детей ему Бог не дал, но зато женился Адам Мефодьевич часто и с удовольствием. Раз двенадцать за жизнь, не меньше. Ну прямо Генрих тебе VIII, а не Косоваров. А сравнение с Генрихом тут, пожалуй, что не случайно. Ибо придурь придури, согласитесь, рознь. А в Косоварове ближе к пятидесяти причуды его молодецкие, то ли от бездетности, то ли так, от природы, – ну, а что тут, скажи, у нас не от неё, матушки? – стали заметно забирать в сторону деспотии и самодурства. Не в буквальном, может, смысле того, что тут буквою прошито, но только зверям от этого было не легче, ну, а жёнам его и Акинфию с Акилиной, так и подавно.

Так излагал мне Баранов, и я внимал ему.

– И нет, – говорил Баранов, – ты не подумай. Гỏловы он своим бывшим не рубил, не скажу. И протестантизма, смотри, Ваня, чтоб себе заново жениться, он для нас с тобой, сам видишь, никакого тоже не затеял.

Мы с Ярославом покрутили головами у меня на кухне и действительно, чтоб вот так вот сразу, никакого протестантизма не обнаружили; только Дар Событий из-под притолоки глянул на нас, как на балбесов, и неодобрительно откашлялся.

– Так что, если уподоблять деда Генриху, Ваня, то исключительно, видим, для красного словца! Вот. А вообще-то с таким был дедуля приветом, так порой удила закусывал, что скорее уж подстать барону Мюнхаузену!

– Мюнхгаузену, – уточнил я.

– Ну, – поморщился Баранов. – Ну это ж совсем уже не по-русски!

– Вот именно. Чуковский нам с английского Распе перевел, а по-немецки он вот как, – я бегло начертал там на обложке под всеми персонажами английское Műnchausen и немецкое Műnchhausen и повернул блокнот к Баранову, чтобы он получше мог рассмотреть сей досадный нюанс; а в умляутах я с детства души не чаю, потому и «ё» всегда пишу с точками. – Видишь? И потому Мюнхгаузен. Так что ты уж будь добр, Ярик, заради истины. Мне ведь тоже, как и тебе, обидно. Я ведь тоже его в детстве обожал безо всякого «гэ».

– Ну тогда, – сказал Баранов, – раз уж так, и деться некуда… – и он поднялся из-за стола и запустил руку во внешний карман на бедре у колена. На нём были такие стильные штаны, полуджинсы-полубананы, с внешними карманами на армейский образец. Он извлек массивный и увесистый портмоне в молниях и карабинчиках, а оттуда уже в свою очередь выудил фото на бром-портретной бумаге десять на пятнадцать с обрезанным краем и показал мне его с видом заговорщика. Это был чёрно-белый портрет работы Гюстава Доре, изобразившего, как сам понимал, залихватский бюст великого правдолюбца. Вряд ли даже в наши безутешные дни можно сыскать кого-нибудь, кто не разглядывал хотя б разок в жизни этого господина, но для экономии времени вот это фото:

– Ну? – сказал я. – Иероним Карл Фридрих барон фон Мюнхгаузен. А вернее фрайхерр. На их манер у них в Священной Римской империи их германской нации. Ну, а у нас барон.

– Верно, – сказал Баранов. – Ну даешь!

Мне показалось, что впервые моя осведомленность пришлась ему, что ли, не по вкусу.

– Немецкий фрайхерр, – кивнул Баранов великодушно, – и ротмистр русской службы. Потомок древнего саксонского рода Мюнхаузенов. Ну, ладно – Мюнхгаузенов! Но это, конечно, с непривычки ну просто никуда не годится. Мюнхга!узенов.

– Нижнесаксонского, – сказал я. Баранов вскинул брови. – Боденвердер это Нижняя Саксония со столицей в Ганновере. – Баранов задумался. – А господин сей Иероним Карл Фридрих фрайхерр фон Мюнхгаузен там, в Боденвердере, на свет и явился, и туда же, в гнездо фамильное, судьба его воротила заново много лет спустя после всех его приключений. Да там, в Боденвердере, барон в конце концов и упокоился.

– Да что ты мне яйцо курицу! – вскричал Баранов и наконец, кажется рассердился. Впрочем настаивать на точности своего восприятия в этом месте я бы не стал. Вот и не стану. Так что вполне может оказаться, что Баранов не вскричал, а воскликнул и не в сердцах, а всего лишь с мягким дружеским укором своему непутевому другу, вздумавшему на ровном месте учить его, ученого. И хоть место было не таким уж ровным, как может показаться, но всё же иной причины моей нежданно-негаданной взвинченности, которая вмиг исказила для меня видимый мир, иной причины, кроме собственной стоической трезвости, я пока не надумал. – Ты бы мне еще про внебрачную дочку от княжны Голициной стал бы тут лапшу вешать!

– Но ведь это ж не лапша?

Баранов раздумывал полсекунды.

– Не знаю, – сказал он. – Свечку не держал.

– Так ты что ж, Ярик, – я вложил в интонацию всё своё недоверие, – ты действительно не знаком с терским атаманом Наговициным, кому девочку отдали на попечение?!

И да, друзья, Баранов опешил.

У триумфа, друзья, миг краткий, но сладкий.

А я продолжил:

– Ну, не с самим атаманом, разумеется. Время всё-таки давнее. Тыща семьсот тридцать девятый. Вряд ли дотянул. А с кем-нибудь из его славных, надеюсь, потомков.

Баранов безмолвствовал. Он смотрел на меня уже не как удав на удава, а как Баранов на тигра; недрессированного.

– И ведь выбор пал на него, Ярик, ну согласись, исключительно в угоду фамильных созвучий. Вот же бывает!

– В смысле?

– Ну как. Голицина, Наговицина. Ламцадрыцина…

– Гм, не думал, – сказал Баранов. – А пожалуй. Но даже, если так, то маловероятно, чтобы фамилия послужила основным критерием.

– Кому?

– Что кому?

– Критерием кому? Барону с княжной? Или Творцу с его Сонмами?

Баранов тряхнул головой и передёрнул плечами, и сошвырнул с себя вдруг играючи, словно пеплум[14] непрошитый, всякое угрюмство. Лицо его озарила улыбка, прежде мною невиданная. Он хлопнул меня по плечу, потом по другому.

– Ну, брат, ты меня ошарашил! Это ж фантастика! Как? Откуда? Какими судьбами тебе столько ведомо об этом господине?

Я скромно пожал плечами.

– Это ж я, Ваня, я всю жизнь его жизнь себе изучаю! – сказал Баранов. – Собираю по крохам отовсюду. С миру по нитке. А ты с какого такого?

– Так, интересуюсь, – сказал я. – Всем помаленьку. А тебе зачем?

Баранов шумно вздохнул, как мудрец, которому доподлинно ведомо, что никогда не передать ему всего, что знает, своим нерадивым адептам.

– Мне зачем? – прошептал он грозно. – А вот!

И он извлёк из портмоне и сунул мне под нос еще один бром-портрет с отрезом по краю, на котором опять был барон Мюнхгаузен, но только не бюстом на гравюре, а на фото во плоти.

– Из кинофильма?

– То-то и оно, – сказал Баранов, – что нет. Не из кино, Ваня. Из жизни.

Я ждал.

Баранов и сам разглядел фотографию, дабы убедиться, что не ошибся, и снова придвинул портрет ко мне.

– Косоваров Адам Мефодьевич! – объявил он, как шпрехшталмейстер. – Мой дед. Папин наставник. Маг и чародей. Собственной персоной.

Столько уже всего в этот день было, что я сперва даже не поверил. Но потом сообразил, что Баранов не врёт, и, пожалуй, что никогда.

– Это в гриме?

– Да не-е-е-е-ет! – пропел мне Баранов интонацию поручика Ржевского из «Гусарской баллады». – Во всей своей красе-е-е-е-е… Природной! Без макияжа.

– Да-а-а, – сказал я. – Просто не верится!

Фото было исполнено таким образом, чтобы максимально соответствовать разворотом, и всем на свете, образу славного барона с гравюры Доре. И уверяю вас, соответствовало просто до одури.

– Это что ж он у тебя и паричок такой щегольской к черепу скажешь припяливал?!

– Ага.

Баранов сверкнул зубами из-под усов и ярким солнцем из глаз на манер заправского именинника лет пяти-шести от роду. И я вдруг понял, что весь сегодняшний день с момента нашего с Санькой поутру выхода из дому, а еще прежде с момента пробуждения и наряжания для похода, и еще прежде накануне с вечера с наших с ним сладких на сон прожектов назавтра о предстоящем совместном приключении, начиная с этого момента и дальше – всё движется одним проходом, без монтажа, одной камерой, одним мощнейшим бесперебойным экспромтом, подстать стихии неосмысляемой, и все мы тут только персонажи, а Распорядитель так он и есть Распорядитель, и Ему, как всегда, виднее, и с Ним не шибко-то, брат, поспоришь. И вот угадал я, что Баранов, друг мой и брат, ни сном, ни духом не полагал ни сегодня, ни ранее, извлекать на публику образ деда своего Косоварова, тайну свою сладкую, сокровенную, ту, что в цинизме своем здоровом в ремесле своем зову постыдной сутью, с коей только и пристало во все времена цацкаться и пецкаться искусству нашему, таким вот озадаченным и упёртым, как мы с вами, или, коль угодно, без вас, я сам. Нет, точно, не думал Баранов, что так обернётся, премного сам с толку сбит был, да вот высвободил крепкими пальцами фото деда из кожаных недр лопатника, машет им у меня перед взором и не отвертишься – испытал боец облегчение и распираем эйфорией без имени. Да, Бог не фраер, а случай, да, изобретатель. Ну а мне-то как, мне, справиться с такими вот галсами! Никому ж тут, кроме меня, пока невдомёк, что особо никого не спросясь, этот очень русский в душе фрайхерр Священной Римской империи пожаловал весело в час оный к нам обоим – в сокровенное к Баранову и ко мне в сокровение – да там у нас, как видно теперь, и укоренился. Такие вот пирожки. С ливером. Ну не мистика ль!