Дефицит - Иван Щеголихин

Жена обычно вставала ко времени его возвращения после пробежки, готовила завтрак, Катерина с вечера заказывала будить ее ровно в семь, утром, как правило, вставать отказывалась, и если Малышев начинал настаивать, Марина всегда принимала сторону дочери — пусть поспит. Сама она на всякую зарядку, разминку и, тем более, систему смотрела свысока, считала все эти прыжки-скачки не только несолидными, но и бессмысленными (что в общем-то теперь подтвердилось). Марина, хотя и сама врач, разделяет расхожее мнение — мужчинам делать нечего, вот они и выдумывают системы то бега, то дыхания, то сыроедения, то голодания. Однако мужу она не мешала, старалась соблюдать заданный им режим, английский изучать не хотела, но терпела, и только в исключительных случаях позволяла себе какое-нибудь нарушение, вот как сегодня, к примеру. Марина о чем-то заговорила, английская речь заглушала ее слова, тогда она подошла к мужу и сама выключила магнитофон, при этом, не зная, какую клавишу нажать, она энергично потыкала пальцем куда попало, пока магнитофон не щелкнул. Малышев только очами повел недовольно, а Марина в ответ очень громко вернула его к звучанию родной речи:

— Есть ли в этом доме мужчина?! Ты посмотри, что творится! — она схватила Малышева за рукав и потащила в спальню, будто мальчика ставить в угол, там в открытое окно слышалось звучное шарканье сухой метлы, а пыль клубом переваливалась через подоконник, лезла прямо-таки нагло.

— Когда это кончится, в конце-то концов?! Неужели ты, депутат горсовета, не можешь пресечь безобразие? Чем прикажешь дышать? А мебель? А постель? — Марина отпустила Малышева и с такой силой захлопнула створку окна, что весь дом загудел, а Малышев, взвинченный ее действиями — и вмешательством в английский язык, и ее криком, упреком, и звоном окна, да и клубом пыли тоже, быстро вышел во двор, обозленно пружиня шаг и почти побежал к дворнику, не собрав пока веских слов, но в избытке желая действовать.

— Сколько можно говорить?! — крикнул он на ходу. — Почему подметаете в неурочное время?! — Обозлился сам на «в неурочное»: — ведь не поймет, лучше ограничиться пустым криком: — Почему, черт возьми, я вас спрашиваю?!

Витя-дворник, худой мрачный мужик, не молодой, но и не старый, неопределимого возраста, серый весь — в сером халате, в пыльной кепочке блином, в кирзовых сапогах, медлительный, но остроглазый и крикливый не от души, а так, по-хамски, он частенько отпускал звонкие матерки возле врачебного дома, интересуясь, какой будет реакция, его будто скипидарили здесь, он как будто ждал, когда это бессловесное племя возмутится и как это будет выглядеть; долго ждал, наконец дождался.

— Когда хочу, тогда и мечу! — заорал он громче Малышева, не останавливая метлу и даже увеличивая ее размах.

— Почему хотя бы не поливаете прежде?! — Малышев вплотную подступил к Вите-дворнику. Мимо прошла бочком женщина, прикрывая ребенка зонтиком, на углу располагался детский сад «Солнышко» и дорога к светилу пролегала через тучу пыли.

— Прекрати безобразие! — вскричал Малышев, показывая на женщину с ребенком — Не видишь?!

— Не мешай мне работать! — криком повторил свое Витя-дворник. — Когда надо, тогда и мету! — И широкими размахами он трижды шаркнул туда-сюда, прямо-таки шваркнул метлой под ногами Малышева, норовя задеть его по туфлям и смахнуть самого крикуна. Малышев поймал ногой конец метлы, наступил, Витя-дворник дернул ее к себе, выдернул черенок, обозлился пуще прежнего и замахнулся на Малышева, намереваясь ударить или скорее всего напугать, но не на того напал, Малышев успел перехватить черенок, вертанул его обеими руками с такой силой, что Витя-дворник потерял равновесие и упал. Малышев переломил черенок о свое колено, отбросил обломки в одну сторону, а метлу отшвырнул пинком в другую.

— Не смей здесь появляться больше! — заорал Малышев вне себя. — Не смей подметать без полива! Иначе я тебе рожу сворочу!

С балконов дома медиков послышались голоса:

— Правильно, Сергей Иванович!

— В конце концов, мы сами будем подметать…

Витя-дворник плюнул, но уже осторожно, на свой сапог, и быстро пошел с таким видом, будто ищет камень потяжелее, чтобы ответить обидчику за сломанный инвентарь.

— Сейчас милицию приведу! — криком пообещал он. — Я т-тебе покажу. И-ишь, он мне рожу своротит, врач хренов.

Малышев пошел домой, тяжело дыша, он от бега так не запыхался, как от этой стычки. Возле подъезда на скамейке уже сидел Чинибеков и с ухмылкой читал газету, мятую, старую, но нужную — заворачивать бормотуху, он ждал открытия гастронома на углу, чтобы опохмелиться с тем же Витей-дворником в конуре под лестницей, где хранился всякий хлам. Ждал Чинибеков своего звездного часа и одновременно собирал материал для сплетен, слухов, подковырок, выискивая возможность — как бы, чем бы с утра пораньше испортить настроение то одному соседу, то другому соседу. Создавал микроклимат. Так начинал Чинибеков каждый свой день — бывший врач-хирург, сотрудник Малышева, ныне пенсионер, если говорить коротко. Они не здоровались, поскольку Малышев изгнал Чинибекова из больницы без суда и следствия, точнее, без суда, а следствие Малышев провел сам и установил, что Чинибеков берет взятки за операцию.

О том, чтобы дворник подметал как положено, Малышев уже звонил в домоуправление, но там оправдывались и притом непочтительно, сварливо, почему-то только так и принято разговаривать в домоуправлениях, такой тон у них вроде служебного, — дворников у них нет, кадров не хватает, никто не хочет идти в подметалы, все хотят в министры, так что Витя-дворник у них нарасхват, тянет на две ставки, так и сказано было — «работает за двоих», — но Малышев знал — от разгильдяйства у них нехватка кадров. Каждое домоуправление имеет свой фонд жилья для сотрудников, редкая возможность привлекать стоящие кадры, да видно разбазаривают, дают квартиры не тому, кому следует. В иных городах дворники весьма в почете, к примеру, молодой дворник из Киева стал даже делегатом Всесоюзного съезда комсомола, у него не только метла, но и кабинет свой и селектор для связи с жильцами — все для народа, а что у этого деятеля? Малышев и в горсовет звонил еще весной, когда пыль пошла, ему сказали, что готовится переход на прогрессивный метод бригадного обслуживания, тогда будет больше порядка и ответственности, но дворника, похоже, приструнили, стал он подметать пораньше, а потом, видно, надоело рано вставать и пошла пыль столбом в самый час пик, когда люди на работу идут, когда детей в садик ведут, причем, возле дома медиков он поднимал пыль с особым остервенением и матерки его слышны были на всех пяти этажах, наверняка его Чинибеков воодушевлял, не зря они пили вместе. Кстати сказать, рядом с врачебным домом стоял желтый дом работников автотранспорта, где жили, в основном, шофера, за ним серый дом актеров, горсовету как-то удалось три дома подряд заселить по профессиям. Возле шоферского дома Витя-дворник почему-то не хамил, не ругался, вел себя тише воды, ниже травы, а вот здесь…

Малышев вернулся домой, снова включил магнитофон — не ломать же режим с утра! — заметив при этом, что руки его дрожат. Марина попросила сделать потише, Катерина еще спит.

— А почему она до сих пор спит? — возмутился Малышев. — Когда же она будет готовиться к экзаменам?

— Весь день впереди, успеет, — отозвалась Марина. — Ты только успокойся, пожалуйста, не поднимай бурю из-за пустяков. Лучше послушай новость.

Он убавил громкость, сели завтракать. Малышев плохо слушал и английскую речь, и русскую, и Марина, видя это, повторила настойчивее:

— Ты слышишь, о чем я говорю? Жемчужный в ФРГ остался, попросил убежища.

— А-а, — Малышев брезгливо поморщился. — Туда и дорога. — Он знал Жемчужного лишь по слухам, да и кто его тут не знал, актер вроде бы неплохой, но Малышев в театре бывал редко, страсти-мордасти зрительские его мало трогали, тогда как Марина была театралкой завзятой, впрочем, как и Катерина, медом не корми, хотя у дочери интерес к сцене понятный — уже пять лет она занималась в балетной студии при Дворце культуры комбината.

— Как это туда дорога? — возмутилась Марина. — Все-таки известный артист.

— Провинциальные актеры — дерьмо, — пояснил Малышев, и театралку Марину это задело.

— А провинциальные хирурги?

— А хирурги, представь себе, золото. И ты отлично знаешь, почему. — Он имел в виду их работу на селе, и не один год. — Ну а в общем-то… — он попытался сдержать себя, — противно, конечно.

— Представляешь, каково у них там, в театре? — примирительным тоном продолжала Марина, тоже пытаясь не взвинчивать перепалку с мужем. — Да и вообще в городе. Ведущий актер, кумир публики, можно сказать, — и сбежал.

Новость рассказала Марине знакомая актриса, которая брала ей обычно билеты на спектакль. Обе стояли в очереди за молоком (палатка открывалась в шесть утра, очень удобно, весь околоток до выхода на работу, до открытия гастронома успевал запастись молоком. Между прочим, это Малышев добился, чтобы установили палатку), в очереди не разговоришься, отошли, актриса в халатике, в косынке на бигудях, неприбранная, сама на себя непохожая, одной рукой держит полу халатика, в другой бидончик; и когда отошли, она вполголоса, как о покойнике, сказала о Жемчужном: «Жена его просто в ужасном состоянии…»