Дефицит - Иван Щеголихин

«Зачем же тогда идти в медицинский, чтобы быть хоть кем, но только не врачом?» — «Ты не жалеешь свою дочь, единственную, между прочим!» — перескочила Марина на эмоции. Нет, черт возьми, нет, он-то как раз жалеет ее, да и себя, кстати сказать. Он предвидит, как все сложится дальше — в институт за нее хлопочи, позорься, унижайся, при распределении за нее хлопочи, позорься, унижайся, Катерина ведь ни за что не поедет куда-то, ей непременно захочется здесь остаться. А выйдет на работу — и там за нее хлопочи всякий раз в критической ситуации, а их всегда больше у тех, кто работает не по призванию. Поступит в институт, окончит и появится в медицинском мире еще одна Данилова. И опять под прикрытием Малышева…

Поужинали. Марина стала убирать посуду. Раньше он выходил курить после ужина, но теперь, вот уже четвертый месяц, не курит. С Первого мая.

— «Лада» шестой модели, — сказал Малышев с усмешкой. — Ты не знаешь, как пишется «винегрет», а шестую модель знаешь, зачем тебе такое знание? — Его задело, ко всему прочему, он действительно думал, что это какой-нибудь мопед, на машине дети не ездят. Хотя, какие они дети, если уже абитуриенты?

— У меня по русскому языку и литературе пятерка, папочка. И аттестат, к твоему сведению, четыре с половиной.

Помолчали. Все-таки ему непонятно, зачем ей нужно знать про модель, что-то в этом есть плохое, ему враждебное. Он невольно покосился на подоконник, где обычно лежали сигареты, пробормотал:

— Курить, черт возьми, захотелось… А завтра операция Леве Киму.

— Тебе надо отдохнуть, выспаться, — заботливо сказала Марина. Она легко, легче, чем он, могла сменить тему. — Ты сегодня устал немного, ложись пораньше.

— Да сдам как-нибудь, папочка, только ты не начинай курить из-за меня, — сказала Катерина. — Где наша не пропадала. Четверка тоже пока неплохо.

Ну что же, спасибо, дочь. Марина оставила посуду в раковине, вернулась к столу, присела, вытирая руки полотенцем.

— Что-то, наверное, произошло, Сергей, ты озабочен сегодня, — сказала она участливо. Если бы она не умела вот так легко перестраиваться, они бы, наверное, давно расстались. Он был благодарен ей за то, что она любой спор старалась закончить миром.

— Да так… — пробормотал он. — Всегда что-нибудь найдется.

С некоторых пор у него появилась задача — быть гибче, покладистее, всюду ему эту задачу навязывают — дома жена и дочь, на работе Кереева со своей Даниловой, на улице Витя-дворник. Будто сама жизнь трубит ему во все трубы: будь гибче, Малышев, гибче, ты не умеешь, совсем не способен гнуться, учти, тот, кто не гнется, ломается. И он пытается, он старается.

— А все-таки? — настояла Марина. — Выскажешь и сразу же легче. Ты же сам проповедуешь: не держать, не копить, иначе взрыв.

— Или опять закуришь, — сказала Катерина и фальшиво улыбнулась. Похоже, она училась у матери искусству примирения. Не так уж и плохо смирять себя. Сначала через силу, а потом и впрямь успокоишься. Он не стал ломаться.

— Кереева попросила, чтобы я дал характеристику на Данилову, на ту самую.

— Куда-нибудь за границу?

— Отнюдь. В партию, представь себе.

— И ты, конечно, отказался дать. — В голосе Марины легкий укор. Малышев в своем амплуа, всегда католик больше чем папа римский. — А может быть, напрасно это сделал? Я не понимаю, Сергей, что ты теряешь от этой характеристики? Зачем тебе приобретать еще одного врага, да еще сверху? Ты же знаешь, чья она жена? — Марина своего же напоминания испугалась. — До каких пор ты будешь таким принципиальным, таким пионером?!

— Наш папочка твердокаменный, — сказала Катерина, вставая из-за стола. — У меня здоровая, наследственность. — Она одернула кофточку, белую, трикотажную, и Малышев разглядел, наконец, синие буквы на уровне грудей, весь ужин они мозолили ему глаза, но он отводил взгляд, грудастая девица его дочь, хотя вроде бы и поджарая, и вот, наконец, разглядел — расправила как на афише: «I want a man».

— А ну-ка сядь! — зловеще, этаким бреющим полетом потребовал он. — Что у тебя написано?

— Где у меня написано?

Содрать бы с нее кофточку вместе с кожей!

— Зде-есь! — тыча себе в грудь пальцем, пояснил он.

— Просто знаки.

— Не знаки, а слова, черт побери! — «Ай вонт э мэн» — как переводится, знаешь?

— Да какое это имеет значение? Просто фирменные знаки, а кофточка единственная, такой в городе ни у кого нет. — Для нее это очень важное оправдание — уникальность творения.

— Не сомневаюсь! Единственная! И написано на ней: «Хочу мужчину»! — Он так заорал, что Марина непроизвольно закрыла уши.

Когда он негодовал, голос его звенел от ярости, они пугались его бешенства, напора, дочь бледнела, не могла слова сказать, столбенела, а жена беспрестанно поправляла прическу то одной рукой, то другой, вскидывая округлые локти, будто оберегаясь, как бы он не вцепился; если уж мозги потрошит, так хотя бы прическу не тронул.

— Вон отсюда! Сними эту пакость, чтобы я ее больше не видел!

Катерина вышла, приподняв плечи и напрягая спину, словно защищая себя от летящих вдогонку булыжников. Не стала перечить ни словом, ни вздохом. Он чуть остыл, сердито выдохнул через ноздри и снова глянул на подоконник жадно, ищуще.

Марина отвернулась к раковине, начала мыть посуду и выставлять ее на стол сначала тихо, а потом со стуком по нарастающей, каждая чашка, ложка, вилка стучали все громче и громче, свидетельствуя о нарастании ее решимости.

— В конце концов это естественно, — сказала она хриплым от возмущения голосом, вступаясь за свою безропотную дочь. — В восемнадцать лет хотеть мужчину. Если уж на то пошло.

Воистину ж-женская логика! «Гибче надо быть, гибче!..»

Она знала его характер, зорко замечала его усталость, предвидела вспышку его раздражительности, приноравливалась, не перечила и умела его успокоить. Но сегодня она сама не в себе, ее встревожила четверка за сочинение, шансы поступить уменьшились на один балл, риск остаться за бортом увеличился на столько же, а союзника в лице мужа она не нашла. При первой же неудаче он наотрез отказывается помочь семье, ведь поступление Катерины в институт дело не личное, а сугубо семейное.

— Вечно ты активничаешь, лезешь в любую мелочь, Сергей, ты неуживчивый, а неуживчивый, само слово говорит, сам не живет и другим не дает.

— Запела уже под музыку Бориса Зиновьева!

— Все требуешь-требуешь, но должна же быть мера, в конце концов.

— Требую элементарного приличия, черт возьми. «Мера». В порядочности меры не может быть.

— Нет, может. Сам же говоришь, наши недостатки есть продолжение наших достоинств.

Гибче надо быть, гибче. Чего, спрашивается, разорался? Надо было сделать замечание спокойным тоном, как-нибудь с усмешкой, с юмором. Может, она и вправду не знала перевода, не вникла в знаки-зодиаки.

Он молчал, но Марина уже молчать не могла.

— Если эта путевка пресловутая послана сверху, значит, она согласована, сверху виднее. Ты же возомнил себя выше всех, хозяином себя считаешь над всем и вся. На кофточку уже набросился.

Скорее всего, кофточку уникальную она же сама и достала с помощью какой-нибудь добычливой своей пациентки, у Марины их чертова уйма.

Еще одна закавыка — никак он не мог понять, почему девицы и дамочки так обхаживают женскую консультацию? Там ведь не парикмахерская, не маникюр-педикюр, не кулинария, не ателье, чьи услуги нужны женщине часто, почти повседневно, к гинекологу ведь обращаются по случаю вполне определенному, далеко не каждый день и даже не каждый месяц. Тем не менее Марине вечно по вечерам звонят, а то и по утрам и все по делу. И подношения, подношения, цветы в квартире не выводятся, тошнит его от цветов, от хрусталя в глазах рябит, коробки духов штабелями, из чеканки уже можно танк сделать. Рождаемость, между прочим, падает, а жена его все несет и несет дары, как породистая несушка яйца. Другой бы радовался на его месте, а он лишь ужесточает требовательность. В его отделении всякие подношения караются и притом обоснованно, цветы — это контейнеры для микробов, нарушение асептики и антисептики, а насчет духов он придумал хотя и кустарный, но все-таки афоризм: духи, как всякая взятка, ублажают тело и разлагают душу.

— Во все вмешиваешься, всех упрекаешь, — продолжала Марина, решив выдать мужу все, что скопилось. — А Борис между тем прав: ты борешься, не щадя себя, изо всех сил стараешься утвердить лозунг — из унитазов не пить. Без тебя этого, конечно, не знали бы. На кофточку уже набросился, нашел объект.

Он вдруг представил — вот так же за столом, в другой абитуриентской семье, между людьми порядочными, добросовестными, идет сейчас разговор о том, что сын Сорокина приехал в институт на «Ладе» за девять тысяч, а дочь Малышева явилась в кофточке «Хочу мужчину».

— Бедлам! Маразм! Бар-дак! — Изо всей силы, с размаху, как метлой, он шваркнул по столу, и вся посуда, все чашки-ложки со звоном и грохотом — об стенку и каскадом на пол. Вскочил, отбрасывая табуретку, — и прочь, подальше, ко всем чертям! Навстречу перепуганная Катерина из своей комнаты, уже без кофты, ее счастье, в халатике.