Дефицит - Иван Щеголихин

Крухмальный подошел к тумбочке, там у него графин, стакан, своя неотложка, налил воды, поднес Малышеву, но тот резко отстранил рукой, вода плеснулась на пол.

— Успокойтесь, Сергей Иванович, прошу вас.

Все правда, абсолютно все! Так надо же сказать ему, пусть так и запишет, что он, Малышев, подтверждает. У него еще и косвенных доказательств чертова уйма.

— Я понимаю ваше состояние, — ровно, внушительно продолжал Крухмальный, стоя рядом с Малышевым со стаканом в руке, словно бы уже на поминках. — Вы известный в городе человек, прославленный хирург, кроме того ответственное лицо, депутат городского Совета.

Все верно, все правильно, все-все!

— Я посчитал своим долгом побеседовать с вами заранее, хотя официально делать этого не обязан. Я пошел на определенное служебное нарушение из уважения к вашей личности, Сергей Иванович. Неприятное известие, понимаю. Вы ничего об этом не знали, я вижу, собственно, я так и предполагал.

— Почему вы раньше не сделали этого, не сказали мне?

— Мы сами не знали. — Крухмальный поставил стакан на тумбочку и сел на свое место.

— Я прошу вас не арестовывать ее. Я отвечаю! Где там, что там нужно мне подписать? О невыезде, на поруки, или что там еще? — Жалкая роль просителя, мелкое притворство, ведь ничего этого ему не позволят, он знает, но просит.

Собери себя, Малышев, удержи себя.

— Я ничего вам не могу обещать сейчас, Сергей Иванович. Но я передам вашу просьбу прокурору, и если он найдет нужным…

Вспомнил Катерину промельком — ах, как все гадко, она не только жена твоя, она же мать твоей дочери, ах, как мерзко, — и как она сама жалка, беспомощна, арестуют ее, увезут.

— Еще и к прокурору?! — взревел Малышев. — К чертям вашего прокурора! — Он с грохотом отодвинул стул и пошел вон, толкнул дверь пинком и пошагал вниз, не видя лестницы, скользя по стене рукой, ощущая шаги падения по ступеням, безудержное свое падение, неуклонное.

Дождь кончился и светило солнце, у киоска «Союзпечати» стояли люди, уткнув носы в стекло, парень в джинсах с сумкой через плечо разворачивал газету, будто выпуская крыло для взлета, — что там может быть интересного, если суда еще не было, вы, безучастные, к его беде равнодушные? Вот появится там фельетон из зала суда: «Были врачами, стали рвачами», тогда читайте и улюлюкайте. Где автомат, ему срочно надо позвонить. Навстречу девушка, голые ноги и сумка по низу на длинном ремне, подол платья колышется с каждым шагом, она резво спешит к счастью, старик с палкой шаркает по асфальту, некуда ему спешить, тук и еще тук, на палке резиновой оконечник, резина жмет и палка тукает, сердце его жмет и тукает в голове, вон там автомат на углу, надо туда дойти, и он идет по самому краю, касаясь рукой деревьев, будто взялся их пересчитывать, ладонью ощущал шершавую живую кору, отпускал и снова нашаривал через три-четыре шага ствол уже другого дерева, постоять немного и — дальше, к ярко крашенной будке на углу. «Я ее не оставлю. Никогда не оставлю одну… Только и знала она хлопоты изо дня в день — с ним, с дочерью, с толпой просителей, а теперь тюрьма».

Шагов полсотни до автомата, он их пройдет, жаль, секундомера нет. Врачей не судят, пока он себя помнит, ни одного не судили. Но Борис-то, Борис! Так и качнуло от ярости. Наглость, легкость, уверенность, что только так и нужно жить-поживать-наживать… Постоял возле дерева, девочка пробежала с черным пуделем, волосы взмахивают хвостом с каждым ее подскоком, не узнала его и не остановилась, только бросила взгляд испуганный и дальше за своим пуделем, совсем другая девочка, не Алена, и снова злость жаркая — они его предали, тайно, нагло и самовольно обрекли его на позор!..

Но кто ты такой, иждивенец и чистоплюй, жил за ее спиной, как в раю, не заботился ни о чем, птичка божия, не выполнял просьбы ребенка, не капризы, нет, если ребенку хочется иметь все, что имеют другие дети, не одно только право на счастье, но и предметные его выражения, кому приятна обойденность, обездоленность? Грубо ты жил, плохо, требовательно и жестоко, надо было жить нежнее, душу вкладывать, а не кормить одними лишь поучениями-нравоучениями… Но ты — один и к тому же не бог. Оставил их в окружении своевластной среды, изворотливой, алчной, деятельной, с яркой радугой притязаний. А ты, что такое ты? Беден, честен и прост. Брезжила тебе воля, рванулся было, но тебя за руку, за ворот — стоп, вернись и держи ответ, ответственное лицо. У-у, как он плохо вел себя там, как омерзительно он кричал! Надо вернуться и попросить прощения..

Вон она, будка крашеная, на углу, еще шагов семьдесят. Встал возле дерева, навалясь плечом, лицом к дороге, к потоку машин, полез в карман, выгреб мелочь, ладонь мокрая, копейки прилипли, как в бане листки от веника, оторвался от дерева, покачнулся и улица тоже качнулась, радуга снизошла на серый асфальт, троллейбус вынырнул из-под радуги, солнце в стеклах его и лица, капустные кочаны с глазами, с носами, и все обращены к нему взглядом и знают все, как он гнусно вел себя у следователя, как дурно ему теперь от самого себя, от приступа спеси, безоглядного своего хамства, вернуться надо немедленно и все сказать, он поймет, не дурак малый. Но прежде надо позвонить, он обещал Алле, набрать надо цифры на диске с дырками, вот они, две копейки в пальцах, отколупанные с мокрой, в пару́ ладони. Седая женщина с вислыми авоськами в обеих руках приостановилась, глядя сумрачно и внимательно, развернулась в его сторону, описав дуги авоськами с картошкой, а он оттолкнулся от дерева, оставив потный след, и шагнул к автомату, верх будки алый, а низ голубой. Больше он таким не будет, он станет нежным всегда и везде, и сейчас вот начнется самая нежная полоса в его жизни, немедленно начнется и неотложно. «Надо все пережить, Марина. Вместе. Я тебя не оставлю, Марина». Тугая дверь, он потянул ее, пробил пространство телом, нагретая солнцем будка приняла его в душное чрево с запахом эмалевой краски, снял трубку на тугом кольчатом проводе, вставил в вырез монету.

— Марину Семеновну прошу, срочно…

— Она уехала по вызову. А кто спрашивает?

За что ему наказание? С таким ненужным, таким запоздалым предупреждением. Перед кем столь очевидна вина его, за что возмездие грядет уже тяжелым стуком, боем колоколов? Не знал всего, не подозревал, потому что верил — каков сам, таковы и другие. Хотел быть честным и чистым — перед кем опять же хотел? Того света нет, а он нужен, необходим тот свет для каждого персонально — получить в меру своих заслуг и прегрешений… Снова полез в карман, нашел еще монету, поставил ее в вырез стоечки «2 коп», повернул диск, цветные послышались гудки в ушах, фиолетовые, красные, желтые, и сквозь них ее голос.

— Алла…

— Что случилось?! — сразу вскричала она.

— Ни-че-го… — Трудно ему дышать, не может он говорить, вдоха нет, выдоха, выхода нет, кто заткнул, заложил, замуровал?

— Где ты, Сережа, где ты сейчас?

— Мира и-и… — хрипло дышал, но откуда хрипы? — Алтынсарина. — Надо ей сказать: позвони «ноль-три».

— Я буду через три минуты, Сережа! У подъезда машина, я выхожу. А ты — ни шагу! Сережа, слышишь? Жди меня там! — и отбой, трубка рвано запикала, ухо вспотело, круги в глазах гуще и в голове четко — там-м-м. Только там он ее и дождется, воздаянием она ему запоздалым, только там и уместным, только там и доступным. И другие тебе простят, и сам ты себе простишь — там-м.

Потянулся тяжелой рукой повесить трубку, слепо помахал, ища рычажок, и не попал, выронил трубку, еще мог услышать, как она гулко ударила по стенке, отозвалась в голове его пульсом реже и реже, но ему легче, она приедет вот-вот, через три минуты, он склонится на ее руки и вздохнет с облегчением превеликим; он шагнул назад — хотел шагнуть и выпал из будки, повалился спиной мягко и лег на тротуар навзничь.

Тяжко было прохожим видеть такую картину, словно будка родила человека. Дверь осталась распахнутой и повисшая в крашеном нутре трубка качалась оборванной пуповиной.

Быстро собралась толпа. С визгом тормозов остановилась машина и тут же, словно продолжив ее движение, побежала женщина в распахнутом белом халате, выставив вперед руки словно слепая.

Человека переложили с тротуара на носилки и понесли к машине. Кто-то вошел в будку звонить по своим делам. Публика разошлась, и спустя минуты те, кто проходил здесь, уже ни о чем не спрашивали и жили себе дальше.

Октябрь 1982 — ноябрь 1983