Дефицит - Иван Щеголихин

Катерина, излив, наконец, восторг своими новыми друзьями, наполнила еще всем по рюмке и предложила:

— Теперь давайте решим проблему попроще — как мне отвертеться от сельхозработ, на целину посылают.

— Я бы на твоем месте радовался и поехал бы.

Катерина поджала губы — ну чего еще можно ожидать от ее папули? Марина тут же вступилась:

— Как будто не знаешь, впервые слышишь, что у нее хронический тонзиллит!

— От тепличных условий. А там, на свежем воздухе, все как рукой снимет.

— Да с какими друзьями, папочка, если никто не едет, у всех справки? Что я там буду делать одна? «Во поле березонька стояла». Ведь не только я не хочу, все не хотят.

— Все?! — вскричал он, теряя выдержку. — Как только речь о маразме, подонстве, сволочизме, так у тебя непременно «все»!

— Наш отец вечно что-нибудь! — Марина встревожилась. Чего доброго, он и в самом деле заставит дочь поехать, а она там простынет и прощай, институт.

Малышев проговорил, отчеканивая слова:

— Если ты не хочешь ехать на целину и тебе даже не стыдно отказываться, значит, ты не моя дочь.

— Я — мамина дочь. — Катерина улыбнулась, надеясь успокоить отца, показать улыбкой, что нет тут никаких таких особых проблем, однако, видя, как задергались у него желваки и сейчас он скажет резкость, добавила: — Я дочь своего времени, папочка, сделай скидку и не горячись, нервные клетки не восстанавливаются, ни твои, ни мои.

Сделай скидку, разумей, что ты уже вне времени, отстал и зарос, коростой покрылся. «Дочь своего времени». Хотел бы он знать, что это за время такое, не вытекающее из предыдущего? С неба, что ли, упавшее? Или из-под полы возникшее? Откуда оно, это ее «свое время», с иных планет? Поистине мы обращаемся к прошлому, встревоженные угрозой будущего. Вот она, сидит с ним за одним столом, носительница угрозы. Не хочет ехать на целину, где прошла молодость ее отца с матерью. Где она сама родилась. Она предает наше прошлое, перечеркивает его.

— Я знаю, как там работают местные, — сказала Марина. — Сама ездила на сенокос. Водку пьют, хризантемы в город везут на продажу и только над нами смеются. На целине давно все сложилось, как ты знаешь, свои кадры, механизаторы, техника. Зачем туда посылать лишние руки, тем более не квалифицированные, зачем лишние рты?

Логично и убедительно, но почему тебя ее логика не убеждает, а только бесит?

Потому что твоя жена, прежде чем отправить дочь, критически все обдумает, семь раз отмерит, потом отрежет, а ты готов послать ее хоть к черту на рога, несешься, сломя голову, на любой призыв, потому что привык.

К чему привык, к тому, что за тебя думают? Да, представьте себе, к этому. Ах как это ужасно звучит для воинствующего обывателя, который убежден, что он один умнее всех инстанций. Малышеву нужен порядок, а не хаос. Порядок держится на единстве, а не на пресловутой свободе мнений. Да, он подчиняется традиции, указаниям, требованиям свыше, и к тому же призывает дочь. Дело не в указаниях самих по себе, а в том еще, что дочь твоя должна быть готова к любым трудностям — к жизни должна быть готова, и потому ей надо и в ДНД участвовать, и нормы ГТО сдавать, и на субботниках вкалывать, а уж на целину ехать ей сам бог велел. Легче будет жить, если все пройдешь и освоишь. Потому что жизнь тяжела — да, тяжела, несмотря на все радости, забавы, развлечения, все песни и пляски, — тяжела! Неизвестно, когда она выйдет замуж и за кого. В каком коллективе будет работать. Какие родятся дети и чем будут болеть. Как они будут учиться… э-э-эх, сколько забот всяких и горя ляжет на ее плечи. Но вместе со всеми ей будет легче все пережить. С его всеми, а не с ее «всеми». А ему будет легче умирать, видя, что дочь уверенно живет, открыто и достойно, а не пережидает, забившись в угол, когда она — сама жизнь — пройдет мимо…

— У нее слабые легкие, хронический тонзиллит, — продолжала Марина. — Ты забыл, какое было осенью обострение? Из-за какой-то бессмысленной поездки она может оказаться в стационаре с пневмонией или с ревматической атакой, и что тогда, прощай, институт? А сколько нервов потрачено, чтобы поступить?

Опять она как будто права, но его возмущали доводы жены не «за», а «против». Не за то, чтобы поехать и там как-то поберечься, не торчать на сквозняке, одеваться, как следует, а за то, чтобы не ехать. Ты хоть тресни, муж, а она против. Хотя простыть можно везде, даже не выходя из дома.

— Я мог бы тебя понять, Катерина, если бы ты действительно была больна и сожалела, что не можешь поехать. Вместе со всеми! — подчеркнул он. — Но ты наоборот, жаждешь быть больной, лишь бы не ехать. Ты не хочешь быть со всеми, а все — это не пижоны из твоего окружения, все — это сотни тысяч молодых людей, они работают на целине, на БАМе, на КАМАЗе, служат в армии, владеют сложнейшей техникой, и все они — твои сверстники. Им тоже по восемнадцать лет. Ты заставляешь меня говорить прописные истины, потому что не видишь очевидного, умудряешься не видеть, у тебя совсем другие «все»! Мне больно, представь себе, что моя дочь отличается от большинства не в лучшую, а в худшую сторону. Ты посмотри, как они идут каждое утро на комбинат к началу смены, хоть раз остановись неподалеку от проходной и посмотри, очень тебе советую. Мне самому хочется идти вместе с ними, шагать в потоке, хотя без дела я не сижу, как тебе известно, но мне острее хочется ощутить единение, сплоченность. От этого жить лучше и, представь себе, легче. Ты же бежишь, укрытия ищешь то за тонзиллитом, то за мамой, то за папой. Не дороже ли обходятся все эти ухищрения? Привычка отсекать все общественное очень опасна, не зря говорят, посеешь привычку, пожнешь характер, посеешь характер, пожнешь судьбу. Так и будешь болтаться, зависеть от звонков, знакомств, ходатайств, от связей — как кукла на ниточках, ее кто-то дергает, а она изображает жизнь.

Они молчали, не возражали, обеим были понятны его доводы, понятны и — неприемлемы. Но переубеждать отца тщетно, да и нет у них в арсенале веских контрдоводов, о которых бы писали в газете или говорили по радио. Молчали, не возражали и тем слегка его успокоили.

— Я всегда вспоминаю именно студенческие годы. Не только лекции, семинары, сессии, — все наши поездки помню, походы, соревнования, дискуссии. И как мы с твоей мамой начинали жить на целине, невозможно забыть такое. Ты ведь родилась там, гордиться бы надо, а у тебя никакого чувства. Тут не только мое отцовское желание воспитывать дочь, мне больно за свое прошлое, представь себе.

Катерина свела брови, сказала сосредоточенно:

— Я бы рада вспомнить про свою родину, если бы про нее меньше талдычили.

— Вижу, ты приобщилась к ненужным людям. Ты можешь возразить, что, нет, ты самостоятельная, у тебя своя голова на плечах. Но приобщение идет постоянно помимо твоей воли, хочешь не хочешь, но ты вовлекаешься в какое-нибудь сообщество. Человек стадное существо. Одни живут интересами государства, партии, комсомола, другие сбиваются в разные группы, секты, банды. Рвачи, отщепенцы, хапуги лепятся один к другому по образу своему и подобию, других вовлекают и уподобляют себе. Но всегда были вехи, маяки для заблудших, высокие устремления, труд сообща, наши пятилетки, всесоюзные ударные стройки. Пусть не всем туда ехать, не всем там работать, но осознать это как ценность необходимо поголовно всем.

— Я понимаю, папуля, ты по-своему прав, но ты совсем не делаешь скидок на время, никаких! Так нельзя. Сейчас даже школьники не выносят программу, устают и ничего не усваивают. У человека сейчас слишком много обязанностей. Знаешь, кто-то из писателей сказал: если я начинаю говорить, что в наше время было совсем не так, а лучше, значит, я старею.

— Не густо у тебя с доводами. А насчет старею, что же?.. Возможно.

Действительно, он стал часто обращаться к прошлому, словно ища в нем опору. Так и хотелось ему сдвинуть, повернуть некий рычаг обратно. Или в самом деле захотел стрелки времени остановить?..

— В общем, я прошу тебя, Катерина, не увиливать, а поехать. Уверяю тебя, будешь довольна.

— Поедут одни дураки! — в сердцах сказала Марина. — Простаки, у которых одна извилина и та, как говорит Борис, вдоль спины.

Что-то похоже на правду в ее словах, что-то похоже… Дурак, говорят, сложное явление, включающее в себе честность, бедность и простоту, — как раз то, что по душе Малышеву, что ему симпатично, куда денешься. Циник всегда умнее, он много знает, но неосведомленный честный, искренний принимает жизнь, а циник ее отвергает, вот в чем суть. Глупец верует, не вдаваясь в подробности, любит жизнь, а умник — ничего не любит, кроме пресловутого знания того, что не надо никому и ничему верить.

— Ты просто деспот, — продолжала Марина, видя, что он не мытьем, так катаньем заставит Катерину поехать. — Наша дочь отправится, а другие будут отсиживаться. Сынок Смирнова или дочка Муханова, ты думаешь, торопятся-собираются? Кукиш с маслом! А наша дочь — первой. Ты не отец! Ты никогда и ни в чем ей не помогал. Ты палец о палец не ударил, чтобы дочь поступила в институт. Ты не знаешь, сколько мне пришлось пережить, сколько ходить, просить, унижаться, но я тебя и словом не потревожила, зная твою натуру. Ты не хочешь помочь, у тебя свои принципы — пусть будет так, но ты хотя бы нам не мешал самим как-то действовать!