Шурочка: Родовое проклятие - Ольга Гусева

Глаза ее раскрылись еще шире, когда она увидела низко над собой его лицо, сердце ее захлебнулось от счастья. И в тот же миг исчез и закат, и деревья над головой, исчез весь мир. И с этого дня она уже не представляла свою жизнь без него.

Но безоблачное счастье длилось недолго. Михаил не мог принадлежать только ей одной. Она страдала от его измен, но продолжала любить преданно и страстно. Эта любовь с каждым днем все возрастала и укреплялась в каждой клеточке ее тела. Но сейчас она испытывала особенную боль. Она чувствовала, что Михаил ускользает от нее, что в его сердце прочно поселилась Настя. Вот уже целый месяц он не приходил к ней по вечерам, как раньше, и она коротала ночи в одиночестве, в своем любимом сарайчике, в котором жила летом, чтобы реже попадаться на глаза отчиму, и, который стал уютным гнездышком для встреч со своим единственным и любимым.

Попрощавшись с Любашей и Адамом после Шурочкиного дня рождения, она зашла в свое жилище и тяжело вздохнула. Здесь было чисто и уютно. Она обвела взглядом все вещи, находившиеся в этой милой душе комнате, и сердце ее защемило. Она с грустью погладила край постели, на которой остался отпечаток тела Михаила, подушку, на которой лежала его голова, спинку стула, о которую опиралась его рука. Потом подошла к столу и взяла в руки бокал. Это был любимый бокал Михаила. Она поднесла его к своим губам, будто надеялась почувствовать его губы, которые когда-то касались этого бокала. «Он никогда больше не придет ко мне», – мелькнула мысль в ее голове, и невольная дрожь пронзила все ее тело.

Вера уже не ждала его, когда Михаил вошел в сарай. Она, одетая, лежала на не разобранной постели и, положив руку под голову, смотрела в потолок. Она лежала в темноте и, услышав скрип двери, спросила, не вставая:

– Кто там?

Секунду-две Михаил молчал, а затем сказал приглушенным голосом:

– Я это.

Услышав любимый голос, она стремительно соскочила с постели. Она прижала руки к груди, точно боялась, что сердце ее выскочит, но, собрав все свои силы, задыхаясь, выговорила:

– Чего тебе? Чего ты хочешь от меня, Миша?

– Пришел вот к тебе, – ответил он.

– Уходи. Все видят, как ты обхаживаешь Настю. Уходи, ради бога! – взмолилась Вера.

Голос ее дрожал и обрывался.

– Мне перед людьми стыдно. Всех баб в деревне перебрал, а я для тебя – запасный вариант.

Вера, пошатываясь, побрела вдоль стены сарая, остановилась возле стола и зажгла свечу. Свеча ослепительно загорела, света ее хватало на эту маленькую комнату, а за окошком стояла густая тьма.

– Вера, перестань ревновать, ты же знаешь, что я люблю только тебя.

– Почему тогда не женишься на мне? Мне уже двадцать пятый год пошел, сколько мне ждать еще?

– Но мне-то всего двадцать два, рано мне жениться.

– Ты хочешь сказать, что я стара для тебя? Так зачем пришел? Отпусти ты меня, мочи нет больше, исстрадалась я вся, – горько и отрешенно произнесла она.

– Прости меня, Верочка, прости! – всхлипнув, как мальчишка, Михаил кинулся к ней, обнимая и сползая к ее ногам.

– Что ты, что ты, Мишенька? – растерянно проговорила Вера.

Голос ее перехватило, по бледному лицу пробежала судорога. Обессилив, она присела на постель, положила к себе на колени голову Михаила и стала ее гладить. Спина его качнулась и начала выпрямляться, лопатки на спине сошлись, он жадно хватал ртом воздух, словно нечем было дышать, потом навалился на нее всем телом, точно хотел раздавить.

– Мишенька, любимый мой! – прошептала она.

Рассвет еще не наступал, хотя за окнами быстро просыпалась жизнь. Сперва прокричали петухи, оповещая, что ночь кончилась. Потом проскрипели чьи-то торопливые шаги. Совсем недалеко раздался беззаботный девичий смех. Это, наверное, доярки пошли на работу. Михаил поднялся, опустил ноги на пол. Вера открыла глаза.

– Ты придешь вечером? – спросила она.

– Ты не сердись на меня, Вера, пойду я, а то твой отчим застукает нас.

– Значит, не придешь, – тяжело вздохнула она.

Когда он ушел, она молча лежала на постели и смотрела на дверь, за которой он скрылся. В ее глазах была разлита грустная, никому не высказанная, тоска.

VI

Утром Шурочка проснулась в великолепном настроении. Был воскресный день, и Клавдия решила отправиться в церковь. Она уже собралась выйти из дома, как на пороге появился Платон. Он вежливо поклонился и сказал, что пришел знакомиться. У него был счастливый вид. Черные волнистые волосы бросали тень на гладкий загорелый лоб, а ровные широкие брови придавали глубину синим глазам. Платон заговорил о деревне, о том, что считает эту местность очень живописной, что во время своих одиноких прогулок обнаружил немало чудесных видов. Клавдия внимательно слушала его и замечала, как по временам глаза его, будто случайно, встречались с глазами Шурочки, и она читала в них восхищение и живой интерес. Клавдия нашла его очень милым и пригласила к обеду. Она с нежностью посмотрела на Шурочку и отправилась в церковь, а Платон позвал Шурочку прогуляться по берегу реки.

Некоторое время они шли молча, оба были немного смущены. Им было хорошо друг возле друга. Солнце поднималось все выше и выше, прозрачный туман рассеялся, и река, гладкая, как зеркало, засверкала на солнце. Шурочка взволновано прошептала:

– Как красиво!

– Да, очень красиво, – подтвердил Платон.

Красота этого утра находила созвучие в их сердцах.

Откуда-то прилетела пчела и стала сопровождать молодую пару. Она несколько раз пыталась сесть прямо на нос Платону, он ее смахивал, а она расположилась у него на плече и, казалось, сторожила его нос, поминутно пытаясь снова сесть на него. При каждом полете пчелы раздавался звонкий смех Шурочки.

– Вот упрямая, так и норовит тяпнуть меня за нос, и как же я с распухшим носом заявлюсь к Клавдии на обед? – и они снова смеялись, а у Шурочки на глазах от смеха выступили слезы.

Они прошлись по берегу, потом миновали барский дом, где раньше размещалась школа, и очутились на открытой равнине, уходившей перед ними вдаль. Шурочка была взбудоражена новыми, непривычными ощущениями. Кругом стрекотали кузнечики, и других звуков не было слышно под ясным небом. Поодаль виднелся густой лес, и они направились туда. Под сенью огромных деревьев тянулась узкая тропинка. Когда они вступили на эту тропинку, на них пахнуло плесенью и сыростью, но они шли все дальше.

– Вот здесь мы можем посидеть, – сказал Платон, указывая на засохшее дерево, через прогалину листвы которого прорывался поток солнечного света, согревавший землю.

Молодые люди уселись так, чтобы голова была в тени, а ноги грелись на солнце. Они говорили о себе, о своих привычках, вкусах. Платон сообщил ей, что ему надоела пустая жизнь, что он редко встречал искренность и правду и, что ему пришлась по душе их деревушка. За разговором все чаще встречались и улыбались друг другу их глаза, и им казалось, что души их наполняются добротой, любовью и интересом ко всему тому, что не занимало их прежде.

Они возвратились к обеду, за столом были болтливы, как школьники на переменах между уроками, любой пустяк служил поводом для бурного веселья. Когда Платон ушел, Клавдия, заметив, как сияет от счастья Шурочка, сказала:

– Не твой ли это суженный?

Шурочка опустила глаза, и щеки ее залились румянцем.

Вечером она была необычно взволнованной, ей хотелось и смеяться, и плакать одновременно. Она достала свою любимую тряпочную куклу, которую когда-то сшила сама, и, как любимую подругу, прижала игрушку к губам, осыпая страстными поцелуями ее мягкие щеки. Она держала куклу в руках, а сама думала о нем, и сердце ее замирало. С каждым днем волнующее желание любви все сильнее овладевало ею. Она бегала на луг, срывала ромашки и гадала по их белоснежным лепесткам. «Он ли тот, кто создан для меня одной? Не уж то я влюбилась?» – размышляла она. И вскоре она уже думала о нем беспрестанно. В его присутствии у нее стремительно билось сердце, она краснела, встречая его взгляд, вздрагивала от звука его голоса.

Платон в то же время пользовался каждым предлогом, чтобы повидать Шурочку. Он каждый вечер, после работы, приходил к ее дому, облюбовал уголок в самой глубине деревьев и мог часами сидеть, наблюдая за ней. Он не сводил глаз с Шурочки, когда она сновала по двору, его мысли медленно скользили в его затуманенной голове. Било полночь, потом час, потом два часа. Домишки вокруг засыпали один за другим, опускалась глубокая тишина, а он все сидел на опустевшей темной улице и не хотел уходить в свой одинокий холостяцкий дом.

Однажды он появился и заявил твердым голосом:

– Клавдия, я прошу Шурочкиной руки.

Потом приблизился к Шурочке, встал на одно колено, взял ее руку и поцеловал долгим и нежным поцелуем. Внезапно он поднял голову и взглянул ей прямо в глаза:

– Ты согласна стать моей женой?

Она растерянно посмотрела на Клавдию, лицо которой застыло в широкой улыбке, затем на Платона и пролепетала, краснея до корней волос: