Тиль Гаримму - Андрей Евгеньевич Корбут

и финикийский алфавит, говорит на эламском, урартском, фригийском и касситском языках, более того — умеет читать по губам, жрец взял его с собой, определил на царскую службу в штат писцов, которых при Син-аххе-рибе было великое множество. Чтобы подняться на первую ступеньку в этом списке, ему понадобилось всего полгода.

Среднего роста, сухой и жилистый, с узкими плечами, тонкокостный, длиннолицый и безбородый, он казался еще совсем подростком, не достойным ни внимания, ни должного уважения, но стоило заговорить с ним, узнать ближе, как впечатление менялось.

Его лицо с правой стороны изуродовала свежая, еще не зарубцевавшаяся рваная рана. Серые умные глаза немного щурились, ноздри его большого прямого носа раздувались, как у лошади, голос был тих, но тверд. Все, что он делал, — брал ли глиняную дощечку, стилус для письма, ритон, наполненный вином, или кинжал, чтобы повесить его себе на пояс, — делал неторопливо, выверяя каждое движение, словно искал во всем особый сакральный смысл.

— Что она прошептала? — спросил его Син-аххе-риб, как только Мар-Зайя встал рядом. — Она ведь что-то прошептала?

Писец перевел ее слова так:

— Она молит тебя, повелитель, о пощаде, в честь твоей блистательной победы. Для нее и ее братьев… ибо их смерть принесет тебе бесчестие, гнев богов и обречет на вечные муки.

Царь усмехнулся. Он правил восемнадцатый год, покорил полмира и не должен был бояться ребенка. Но богов, пророчества и чужих проклятий…

— О пощаде? Как быстро она сдалась. Жаль в ней разочаровываться, — царь обернулся к туртану. — Что скажешь, Гульят? Или достаточно будет замуровать этот выводок в крепостной стене?

— Полностью согласен с тобой, повелитель.

— Тогда пусть так и будет, — смилостивился Син-аххе-риб и, не смея посмотреть в глаза принцессе, взглянул на Арад-бел-ита, желая, чтобы тот привел приговор в исполнение.

Даже себе царь не мог признаться, что весь дрожит внутри, как будто он тяжело и смертельно болен.

«Гнев богов и вечные муки» — неужели это то, о чем его предупреждали? То, чего он боялся, о чем непрестанно думал многие месяцы, пока новые заботы не затянули кровоточащую рану?

Страшный сон приснился полгода назад Син-аххе-рибу.

Каково это — изнывая от жары, бесконечно долго брести по аравийской пустыне, найти источник, припасть губами к живительной влаге и вдруг понять, что это не вода, а густая и липкая солоноватая кровь.

Каково это, всем своим нутром чувствовать, как тебя окружают враги. Их дыхание все ощутимее, глаза светятся злобой, и слышен могильный голос: «Син-аххе-риб…»

Каково это, если на тебя массивной плитой обрушивается само небо и ты барахтаешься, как будто таракан, которого раздавили каблуком ради того, чтобы насладиться его мучениями.

После этого царь долго бродил по своей опочивальне. Томился, читал молитвы, обращался к богам и вздрагивал от каждого шороха. Когда признался себе, что больше не сомкнет глаз, оделся бедуином и вместе с верным молчаливым Чору, постельничим и телохранителем, всегда спавшим у его ног, тайно бежал из дворца. В секретном месте за городом его всегда ждали свежие лошади. Через несколько часов он был в Калху [33], в храме Нинурты[34], чтобы спросить у старого астролога о том, что значит этот ночной кошмар.

Если и был на земле человек, которого боялся властелин мира, то звали его Набу-аххе-риб. Белый как лунь, высохший как старое дерево, твердый как кремень, прямой как стрела.

«Ты смертен, я смертен, все мы смертны — от последнего раба, пропитанного потом, мочой, с заскорузлыми от грязи руками, беззубого и жалкого, лишенного чести и достоинства, до вершителя судеб целых народов, купающегося в роскоши, — не уставал повторять он царю, пытаясь достучаться до его гордыни, — но там, за последней чертой, отделяющей тебя от небытия, вы станете равны, вы превратитесь в пыль под ногами смеющегося ребенка, что радуется жизни, незатейливым играм и слепому дождю среди ясного неба».

Поговаривали, что он общается с мертвыми и слышит их голоса, а они подсказывают ему, кто будет следующим в длинной очереди у врат во владения Нергала. Набу-аххе-риб предсказал и внезапную смерть его деда Тукульти-апал-Эшарры[35], и гибель от руки наемного убийцы его отца Шарру-кина II[36], и разрушение Вавилона [37], когда об этом никто не мог помыслить.

— За мной идет смерть? — спросил царь, рассказав о своем сне.

— Идет, и ты это знаешь. Но ты хочешь знать, от кого. Я отвечу. Дождись меня.

Жрец оставил его одного, заставил мучиться сомнениями и укорами судьбы, что он где-то поступил неверно, где-то кого-то обидел незаслуженно и теперь понесет кару… Никогда не верится, что конец уже близко…

Вот только к тому времени, когда вернулся Набу-аххе-риб, солнце успело заглянуть внутрь, залить храм ярким светом и развеять ночные страхи.

— Я видел женщину рядом с тобой, взывающую к милости богов, и удар, нанесенный в спину. Не думай о счастье, что она подарит тебе. Помни о горе, которое принесет. Ты будешь в опасности, пока она жива, — сказал старик.

Но царь уже упрекал во всем свою слабость; рассмеялся жрецу в лицо, спросил: «О ком он говорит? Если о царице Закуту, то ему известно о ее вражде с Набу-аххе-рибом, а также о многочисленных доносах, очерняющих их обоих. Так можно ли удивляться такому видению?»

А что если ошибся не жрец, а Син-аххе-риб?

Не о Закуту предупреждал Набу-аххе-риб, о Марганите.

Предвидел встречу с ней. Знал о яде, что несет ее жало, о беде, которую она накличет…

Слава богам, что завтра ее замуруют заживо.

Как только пленников увели, царь вдруг сказал, что желает отдохнуть. Он так поспешно удалился во внутренние покои, приказав сановникам праздновать его победу, что кто-то даже подумал, не связано ли это с каким-то недугом.

— Ты разобрал, что пробормотала эта девчонка? — обратился Арад-бел-ит к Набу-шур-уцуру.

— Ты о том, что сказал царю писец?

— Нет, эти слова я услышал.

— Тогда отвечу — нет. Писец ошибся?

— Я не уверен. Надеюсь, если он и обманул отца, то лишь для того, чтобы не огорчать его.

— А что она сказала?

— Я не так хорошо знаю язык эллинов, как наш писец, но в чем я уверен — принцесса не молила о пощаде.

После ухода царя придворные ожили, расселись за столом, повели громкие длинные разговоры, славя царя, ассирийское оружие, богов, и лишь шепотом или вполголоса заводили речь о том, что