Шаг во тьму. Дилогия - Иван Тропов

…как бы ни пришлось отвыкать от сук…

Виктор, чертов Виктор! Это он Старику рассказал, и теперь…

Я только и смог вымолвить:

— Дед Юр?..

Но он не поднимал глаз от бумаги.

— Ладно, рано об этом говорить. Надо еще разобраться повнимательнее. Может, и перепутал чего… Надеюсь…

Только теперь он поднял на меня глаза — и ледяная рука, стиснувшая меня внутри, отпустила.

Я еще не мог понять, что же он имел в виду, если не то, о чем я подумал, то о чем же он говорил, но чувствовал, что не об этом. Тут что‑то другое…

Старик что‑то проговорил, только я не понял.

— Что?

— Это на их диалекте латыни, — сказал Старик. — О четырех сущностях.

— Это о чем?

— Так называется ее книга. — Старик огладил раскрытый разворот. — О четырех сущностях.

— О четырех?.. Я думал, их всего две. Паучихи да жабы.

— Я тоже так думал… Раньше. Пока попадались или «О сущности белолунных», или «О сущности чернолунных», либо «О двух сущностях».

— «О двух» — это на которой живой узор сплетен из обоих узоров?

Старик кивнул.

— А еще две, третья и четвертая? Это что?

Старик погрустнел. Вздохнул.

— Я бы тоже хотел знать, Владик… Странно там все. Я конечно, еще только начал разбираться, но… Как‑то оно непропорционально. Про паучиху много, про жабу поменьше, а про эти две почему‑то вместе и в самом конце книги, гораздо меньше, чем даже про жабу, в несколько раз меньше. Похоже на… — Старик прищурился и сморщил нос, будто принюхивался, глядя на стеллажи. — Знаешь, есть у меня одна паучья книжка, так там в конце есть кратенько о жабах. В самых общих чертах, так… И тут, сдается мне, тоже что‑то вроде вот такого же вот грубого…

Разноголосо зазвонили телефоны.

Пронзительно звенела база в гостиной, ей вторила трубка на кухне и, погромче, еще одна где‑то под книгами на столе. Старик, раздраженно хмурясь, выудил ее и поднес к уху.

— Да!

Трубка что‑то пробубнила, лицо Старика смягчилось.

— Угу… — И он надолго замолчал, слушая трубку. Лишь стрельнул по мне глазами, а потом глядел куда‑то вбок, слушая. И все сильнее поджимая правый кончик губ.

Я невольно затаил дыхание, гадая.

Пытаясь разобрать хоть словно в едва слышном бубнящем голосе… знакомом мне голосе — надеюсь.

Стараясь угадать по лицу Старика. Ну же! Ну!

Старик терпеливо слушал. Минута прошла, еще одна. Лишь кончик губ поджимался во все более кислую гримасу.

— Да… Понял. Ты вот что… — Он снова посмотрел на меня. Замялся, но потом вздохнул и стал говорить при мне: — Ничего не делай. Нет, никуда он не уехал. У меня он.

Старик замолчал, но я слышал, что трубка тоже молчит. Ошарашенная тишина? Надеюсь, тишина. Наконец что‑то прорвалось, но я разобрал лишь интонацию. Старик ответил:

— Сам пришел… Нет, поговорить. О суках, да. Что раньше между ушей пропускал. Теперь решил ума‑разума набраться… Нет… Нет… Нет. И вообще… — Старик еще раз поглядел на меня. — Заканчивай это все… Все заканчивай, да. Оставь его в покое. Совсем, да. Не надо, я сказал! Да… Ну, давай.

Старик дал отбой. Прищурившись, поглядел на меня.

— Ну ты рожу‑то невинную не строй, будто не понял, о чем речь была… — Но я уже чувствовал, как под напускной неприветливостью накатывает теплая волна. — Пошли чай пить.

Он выехал из‑за стола и покатил в коридор.

На деревянных ногах, еще не веря своему счастью, я поднялся.

Получилось…

Получилось! И даже лучше, чем надеялся.

Сработало… Даже не верится.

Я шагнул следом и — остановился. Стоп… Я потер лоб. Но если Виктор ничего не успел ему рассказать и тот разговор с двумя листками был не потому, что Старик подозревал меня в чем‑то…

Если не к моим выездам за город он подбирался, тогда к чему же был весь этот разговор? О чем же он говорил, когда сказал, что как бы не пришлось отвыкать от сук? Старик в самом деле хотел узнать что‑то про мои предчувствия?

Я оглянулся. На стол. На книгу, лежавшую поверх всех остальных. Из‑под толстых листов выглядывали края переплета — металлический, с живым узором. Действительно живым узором.

Что же он там такого нашел?

Хоровод разлапистых жуков‑уродцев и угловатых пауков, тянущийся со строки на строку, без пробелов. Что в них? Я совершенно не разбираюсь в этом.

И даже если очень захочу… Сколько мне потребуется времени, чтобы разобраться в этом? Старик все последние годы с этим возится, но, как выясняется, и он с пятого на десятое понимает…

— Опять замер истуканом, — пожаловался Старик из гостиной. — Выключи там свет и иди сюда!

Глава 5 МОРГ

Я вспомнил, что я забыл.

Глаза, эти глаза…

Рубины, пылающие в свете свечей, провалы за козлиную рожу — к тому, кто глядит из них. Через них. Я же хотел выцапать их. Чтобы не глядели на меня, не пялились — нагло, насмешливо, пренебрежительно… Вырвать их!

Я шагнул к алтарю, протянул руку, но что‑то мешало мне.

Я здесь не один. Кто‑то еще здесь. Сбоку…

Пальцы — на моей руке — и ее глаза, две блестящие черные дыры в корке засохшей крови, между слипшихся черных косм.

Тебя не должно здесь быть — ты же мертва! Мертва, сука! Отцепись!

Я пытался вырвать руку из ее пальцев, но руку стискивало клещами, а слева, за спиной, засопело, цокнули когти. Я понял, кто там, хотел обернуться, отступить. Назад! Чтобы удерживать перед глазами и суку, и ее зверя…

Быстрее, пока он не прыгнул на меня! Быстрее, пока Старик не узнал, что они еще не мертвы!

Я рвался назад, невольно утаскивая следом и ее, вцепившуюся в мою руку, а волк все сопел… и я никак не мог выглядеть его в темноте… и что‑то мешалось под боком, складкой… и эти проклятые рубиновые глаза, буравящие меня…

Я чувствовал этот взгляд, даже когда не видел их, даже выпадая, выдираясь из сна, пока не остался один на смявшейся простыне, вспотевший, с колючей болью в горле, с пересохшими губами.

Так пересохли, что слиплись, еле разодрал.

За окном было еще светло.

Я был мутный, все еще хотелось спать, но пить хотелось сильнее. Я сходил на кухню. Выпил стакан воды, дрожа от холода. В открытые фрамуги натекло ледяного воздуха. Я скорее вернулся, закутался в одеяло.

Обрывки сна все вертелись в голове. Особенно цепко держался привкус стыда, что Старик будет ругать меня за то, что она и ее волк живы…

Я лежал, закрыв глаза, пытаясь вытолкать из себя это неприятное ощущение — тем более дурацкое, что сука‑то мертва, лично запер ее в погребе. И волка ее я убил. Своими руками. Но он держался, этот мерзкий холодок под ложечкой, будто я что‑то сделал не так, не выполнил обещания, обманул, предал кого‑то…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});