Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин

смотришь, господи?! Эй!..

Отходил по земле ещё один честный и строгий боец.

Он умер в сражении, которое продолжалось сто один год. Он не победил, но и не проиграл его.

Рыжко ввёз Гордея и Панкратова в полосу градобоя, который прошёл по всем урожайным полям, точно знал, что это самое ценное из всего, что есть в колхозе.

- Переждём? – вытаскивая из-под сиденья потник, спросил Панкратов.

- Гони! – хмуро бросил Гордей, и жеребец, прогибаясь могучим крупом, понёс их сквозь чудовищное ненастье. Ледяные камни отбивали Ямину, державшему над головой потник, руки.

- Гони! Гони! – кричал он.

Рыжко летел, размётывая в стороны ставшие грязью градины. Внезапно он остановился и заржал, обнюхивая лежавшего на дороге человека.

- Подверни к берёзе! – приказал Ямин. Подойдя к Семёну Саввичу, медленно склонился над ним, вытер с виска кровь. – Остыл уж... Вот и отжил своё!

- Все там будем, – невесело отозвался Панкратов и с горечью добавил: – Силён человек, а непогодь посильнее. Раз пошутила – и мы без хлеба. Вот те и владыки мира...

- Поехали! – укрыв покойного кошмой, сказал Ямин.

Наливную ядрёную рожь изувечило, иссекло, обтрепало. Пустые разбитые колосья отчаянно взывали о милосердии. Немыслимо спутанным, изогнутым и сломанным стеблям не хватало сил подняться...

- Тут и соломы не накосишь...

Лишь одна маленькая полоска подле леса уцелела. Весною здесь пахал дед Семён.

- Хоть память о себе оставил, – указал на полоску Панкратов.

Ямин, застыв над холодным телом старика, молчал. Внутри болело: казалось, град, утихший на улице, теперь клокотал в его душе, каждым ударом увеличивая тупое бессмысленное отчаяние.

На поскотине близ Ярки виднелись трупы побитых овец. По реке уносило чьих-то гусей. Они били крыльями, стремясь выплыть на берег. Вода, рыча, закручивала их своим бурливым течением. Взбеленилась Ярка.

Вот и ещё одну стаю гусей понесло. За этими, как за судьбою своей, бежала Катя. Опередив их, прыгнула с моста в воду, намереваясь перехватить, но не рассчитала, и гусей пронесло мимо. Течение подхватило девушку, завертело, втянуло в себя.

- Спаси-ите! – закричала она, но, хлебнув воды, умолкла.

Слыша её вопль, с горы мчался Федяня.

- Я сейчас, Катюха! Я счас... Не тони! – кричал он. Прыгнув с разбега, поплыл к тонущей...

Медленно поднимался в гору Рыжко. В ходке из стороны в сторону качалась голова старика. Встречные снимали картузы. Семён Саввич лежал с открытыми глазами, но смотрел не на людей – на небо. Этот немигающий взгляд укоризненно спрашивал: «За что? В чём провинились перед тобой люди?..».

А люди, вздыхая, осматривали свои хозяйства. Почти в каждом был убыток: сорвало крыши, размыло огороды, унесло птицу или прибило скот. Но не это более всего огорчало заярцев. Они знали, отчего насуплен Панкратов и гнётся к земле негнущийся Гордей.

Заметив из окна понуро бредущего мужа, Александра послала Фешку:

- Отец приехал! Встречай!

Гордей тяжело опустился на табурет, обессиленно снял сапог, раскачивая его в руке, задумался. С голенища червячком сползла грязь. Впервые Александра услышала, как он скрежещет зубами. Взглянула: на рыжей бороде серебрились слёзы.

- Почто плачешь, тятя? – прильнула к отцу Фешка.

- Не я плачу, – Гордей погладил её пшеничные волосёнки, принюхался: и они пахли хлебом, полем пахли. – Беда моя плачет...

- А у нас чо было! – звоночком зазвенела Фешка. Своим маленьким детским сердишком она чувствовала, что отцу сейчас нелегко, что говорить с ним надо не о том, отчего нелегко. – Я окно запирала, а градина как бахнет в стекло! Чисто всё раздробила!..

Александра всё время подглядывала из-за двери.

- С приездом! – будто и не знала, что он приехал, сказала: – Есть будешь?

- Не хочу.

- Молочка с костяникой похлебай, – с мягкой настойчивостью говорила она и деловито кружилась по избе, наполняя её бодростью и светом.

«Умницы мои, разумницы!» – благодарно подумал Гордей о своих утешительницах, разглаживая межбровье. Что бы ни отпускала ему судьба, как бы ни колошматила, он крепко знал одно: семья – несокрушимая опора. Она не зависит ни от погоды, ни от случая...

- Ты молочко-то хлебай...

- Некогда, Сана! Пойду Семёну Саввичу гроб делать.

- Умер?! До чего же славный старичок был. Это почто же хорошие-то люди помирают?

- Все помирают.

- То и худо. Я бы для хороших веку прибавила...

* * *

Погибшего хоронили на следующий день. Провожать его пришли все заярцы. Из Бузинки приехали Лавр Печорин и Сазонов. Дед Семён, будучи при жизни человеком весёлым, наказывал всем в день его похорон напиться допьяна, вопреки обрядовым строгостям староверов. Катя, выполняя его наказ, каждому поднесла вина.

- Не могу! – отказался Евтропий и прошёл к покойнику, лежащему под божницей. – Прости, Семён Саввич! В горло не идёт...

- Раньше сроку помер, – упрекнул покойного друга Лавр, грудастый, басовитый старик. – Такого уговору не было, Семён!

Он вылез из-за стола, надел через плечо полотенце и приготовился провожать друга в последний путь, самый дальний из всех известных. Путь, у которого есть только начало.

Со смертью Семёна Саввича из Заярья уходило что-то бесконечно большое, чего люди не могли выразить словами.

- Речь скажешь? – спросили Сазонова.

- Речь? – он встряхнулся, задумчиво потёр переносицу, сказал как живому: – Спасибо тебе, дорогой наш Семён Саввич, за то, что жил. Мне повезло, потому что я знал и любил тебя... И все любили...

Он плакал, не стыдясь своих слёз, и оттого был ещё ближе и роднее людям, которые его окружали.

Семёна Саввича похоронили над яром, под весёлой черёмухой. При жизни старик не умел грустить и просил не горевать на поминках. Но не в силах выполнить его волю, мужчины начали тереть кулаками глаза, женщины отчаянно заголосили, когда Катя бросила на опущенный гроб первую горсть могильной земли.

Глава 43

Ребёнок родился мёртвым. Это подкосило Марию.