Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин

- Ну-у, натерпелись страху! – возбуждённо говорил Ефим. – Молния в ёлку жахнула, а мы рядом стояли... И ведь не задела!

- Молния, она тоже понимает, где председатель, а где разная шоша-ероша, – хмуро пошутил Евтропий. Рявкнул где-то над головами гром. У балагана вспыхнул невыносимо золотой свет. Загорелся стол; звенькнула посуда, свёртываясь в комочки. Пластом растянулся Логин.

- Дядю Логина убило! – крикнул Прокопий и выскочил наружу. За ним Гордей и Евтропий.

- Жив?

- Оглушило, – Гордей приложился к Логиновой груди: сердце стучало. – Яму копать! Все вылезайте! Скорей! Скорей! Все до одного.

Мужики с неохотой, но быстро подчинились зычному голосу Ямина, и через несколько минут яма была готова. Логина зарыли, оставив открытым только лицо.

- Нашёл господь... – бормотал Ворон. – У его рука длинная...

- Да замолчи ты! – замахнулся на него Панкратов. – Истинно – Ворон!

Часа через два Логин болезненно сморщил рот и застонал.

- Ожил! – ликующе закричала Афанасея и руками стала расшвыривать липкую землю. Логин ещё долго лежал без движения, медленно вращая помутневшими глазами.

- Встать можешь?

- М-ммогу, – он через силу поднялся. Одежда разошлась в разные стороны, обнажив худое бледное тело.

- Да он голый совсем! – ахнула Фёкла и залилась хохотом. В ткани сгорели поперечные нити. Продольные при каждом движении колыхались кистями.

- Ты токо это и видишь! – сплюнул Панкратов, дивясь причудливой работе молнии.

- Куда его? Домой или в больницу?

- Доммой, – сказал Логин.

- Сегодня твой черёд, Афанасея, – сказал Евтропий. – Отвезёшь его. И ты поезжай, Фёдор! Серпы направишь...

Пока Афанасея укладывала пострадавшего в телегу, Федяня запряг пару лошадей.

Большую часть пути молчали. Федяня, правя лошадьми, осторожно миновал ухабы. Афанасея поддерживала ладонями голову Логина, матерински гладя его шёлковые волосы.

- Добрая ты, – сказал Логин.

- Это я для тебя добрая. Для других злая...

- Не наговаривай на себя. Я всё понимаю. На ноги встану – рисовать тебя буду.

- Ты мне лучше человека одного нарисуй.

- Зачем? – ухмыльнулся Федяня. – Картину под бок не положишь. Лучше живого пригласить.

- Уж не тебя ли?

- И я не откажусь.

- Опять чай опрокинешь, – ядовито усмехнулась Афанасея и повернулась к Логину. – Нарисуешь?

- Кого?

- Ясно кого – Науменко, – захохотал Федяня.

- Дай-ка сюда вожжи, – сказала Афанасея. – А теперь слезь.

- Зачем?

- Затем, чтоб язык не распускал. Слезай! – столкнув его, прикрикнула на лошадей и, не оглядываясь, отъехала.

Логин заснул на её коленях и спал до самого Заярья.

Варвара развешивала бельё.

- Принимай муженька, – открыв калитку, сказала Афанасея.

- Что с ним?

- Громом ударило.

- Ойё-ёченьки! – Варвара всплеснула руками и выронила бельё. – Горюшко ты моё! Испужался?

- Не успел, – сказала Афанасея. – Сразу на том свете оказался. Едва откачали...

- Как хоть было-то?

- Не помню. Ссидел, ссмотрел... Потом – огонь... И – всё.

Они занесли Логина в избу и, раздев, уложили.

Предоставив Варваре хлопотать над больным, Афанасея разглядывала травы. Большая часть из них была известна: стародубка, вереск, паровина, белена, мята...

- Этой пользовала кого? – Афанасея указала на казак-траву.

- Приходилось. Женское дело: просят – не откажешь. Кому охота в девках дитём обзаводиться.

- Помогает?

- Занеможешь – приходи.

- Давно неможется. От тоски есть средствие какое?

- От всего есть.

- Обманываешь. Мою тоску никакой травкой не заглушить. Ну, выхаживай своего рисовальщика. Он мне короля трефового нарисует, который на сердце упал. Сердце теперь на всю жизнь ранено.

- Может, отпустят его... – сказала Варвара.

Афанасея горько вздохнула и вышла.

Дав Логину выпить дымящийся отвар, Варвара усыпила его и беззвучно заплакала.

Глава 42

В Заярье пришла беда. Первый удар её принял на себя Семён Саввич. В это время Гордей и Панкратов ехали домой, не подозревая о том, какие бедствия принесла колхозу стихия. Ещё с утра Семён Саввич предчувствовал перемену погоды.

- Всю спинушку изломало! – жаловался он Кате. – Должно, к ненастью.

- Не похоже, – Катя выглянула в окошко. По небу плыли редкие дымчато-серые облачка.

- А вот поглядишь! Старые кости не обманут...

Выйдя из дома, он засеменил к полю. Приставил козырьком ладонь к бровям – краю не видать. Где-то кричали ребятишки, потерявшиеся во ржи. В рост человека хлебушко выбухал! Колосок к колоску! Упругие полированные стебли гнулись под тяжестью налившегося молодою силой зерна. По краю голубели васильки.

- Матушка ты моя! Кормилица! – исступлённо шептал старик. Растерев в горсти несколько колосьев, щекотнул восковым языком ржинки и рассыпал остье по ветру. – Экое диво уродилось! И время: наголодался народ.

Рожь вдруг затрепетала.

Припала к земле.

Ветер дунул суровым нелетним холодом.

Упали первые капли дождя. Были они холодны.

- Град! – тревожно поднял глаза старик. – Как бы хлебушко не посёк!

Он раскинул слабые старческие, с чёрными прожилками руки, словно хотел оградить поле. Но много ли могли сделать эти руки!

А град широкой полосой подступал со стороны Бузинки.

Сперва падала резкая, скрипучая крупа, секла лицо старика, раскрылившегося над рожью. Был он мал и немощен, но велик и грозен. Он обвинял стихию, бросая ей вызов, который она приняла, глумясь над его бессилием; приняла и обрушила на спокойную обильную землю частую ледяную картечь. Градины рубили и мяли стебли, крошили и отряхивали колосья, ударяя деда Семёна по плечам, по голове, по худой сморщенной шее; таяли на его лице, ручейками стекая на серебряную патриаршую бороду и перемешиваясь с кровью и горючими слезами.

Наконец природа сжалилась над стариком. Круглая свинчатка льда ударила его в висок. Падая, он едва различимым шёпотом вопросил:

- Ты-то куда