Ромейская история - Олег Игоревич Яковлев

ваших склоках!

Феодора, злобно бормоча ругательства, круто повернулась и едва не бегом метнулась прочь. Базилисса сопроводила её уход презрительным смехом.

– Она слишком дерзка. Позволяет себе оскорблять нашу святость, – проворчал, сплёвывая, Мономах. – Я прикажу посадить её под замок в монастыре.

– Прошу тебя, оставь, не слушай её. Феодора полубезумная. Игрушка чужих страстей.

– Ах, она умалишённая! Что же тогда порфирогенита едва не побила её в гневе? – язвительно, с издёвкой в голосе спросил базилевс. – Разве на безумных можно поднимать руку?

– Никогда бы у меня не поднялась длань на любезную сестру. Не дерзи даже и думать о таком! – возвысила голос Зоя, на миг забыв, что перед ней муж и император.

– Утиши гнев свой, августа. Не подобает мне внимать словам разъярённой львицы. – Император повернулся, собираясь уйти.

– Подожди. Я виновата и прошу прощения за дерзкие слова, – остановила его Зоя. – Ведь ты любишь свою стареющую базилиссу и простишь её за случайную слабость? Правда ведь?

– Ну конечно, – сухо ответил Мономах.

Ему был неприятен этот пустой глупый разговор, но он умело изобразил на лице любезную улыбку.

Шурша жёсткими тяжёлыми одеждами, супруги медленно побрели по дорожке. Вскоре вышли они к небольшому пруду, наполненному чистой проточной водой. В воде, шевеля золотистыми хвостами, метались мелкие рыбки.

– Порфирогенита, форель! Смотри, вот! Настоящая золотая форель! – воскликнул Константин. – В императорском пруду раньше никогда не было такой. Наверное, завезена из Абхазии. Форель любит холодную воду и водится в горных ручьях и реках.

Забыв про своё императорское достоинство, он подбежал к берегу, нагнулся и зачерпнул ладонью воды.

– Холодная. Как лёд. Правда, сейчас осень, дуют борейские ветры.

Базилисса устало села на скамью. Она тяжело, хрипло дышала и временами заходилась от глубокого грудного кашля. Император взглянул на неё исподлобья, в глазах его светилась тревога.

– Порфирогенита больна? Что болит у неё? – озабоченно спросил он.

– Нет, я не больна. Это годы. Ведь я стала стара, Константин. Пережила двоих мужей, первый из которых был ленив, равнодушен и ненавидел меня, а второй оказался жалким лицемером и обманщиком. Теперь ты… Ты женился на мне, чтобы стать базилевсом, ты хотел вышней власти. Я была нужна тебе как опора, как подножие, на которое надо ступить, чтобы вскарабкаться на золотой трон. И сейчас тебе нужна не я, не женщина, не жена, а порфирогенита, чтобы показывать всем законность своего царствования. Каждый день, час, год. Не будь меня, ты бы женился на Феодоре. Она ведь тоже порфирогенита.

– Не говори так. Плевать я хотел на Феодору! – кусая губы от досады, прохрипел Мономах.

Зоя беззлобно рассмеялась, по привычке резко вскинула голову и, не выдержав, закашлялась.

– Подай мне руку, автократор, прошу тебя. Не хочу звать прислужниц.

Константин помог ей подняться.

– Пойдём посмотрим на иконы, которые прислал киевский князь, – предложила базилисса, потянув императора за собой. – А то стало холодно, я начинаю замерзать.

По выложенной мрамором лестнице они прошли во дворец. Несколько согбенных спин застыло возле их ног у дверей роскошных залов. Мономах с грустью вздохнул, снова вспомнив Иванку и его открытость и прямоту. Да, русский воевода не лежал ниц у его ног, но зато он не предал в тяжкую минуту. Зачем же нужны эти поклоны, эта лесть и низменное раболепие? Вон тот сановник в долгом белом одеянии ещё вчера рукоплескал мятежнику Торнику, а сегодня, весь сжавшийся от страха, трясётся и валяется на мозаичном полу, лебезит и готов целовать кампагии.

Господи, Ромея, до чего ты дошла?! В какую пропасть рухнула?! Как же надо опуститься, чтобы уподобляться трусливой скотине, тупой и бессердечной!

Император с отвращением переступил через пресмыкающегося сановника и велел ему встать и убраться.

Царственные супруги удалились на женскую половину дома.

В красном углу в покое базилиссы висела даренная императорской чете киевским князем икона святых Бориса и Глеба. Два юноши с неотмирными взглядами, в алых корзнах[153] и парчовых шапках смотрели на императора со стены в тусклом свете лампад. Константин Мономах, крестясь, долго и пристально разглядывал молодые, исполненные красоты и скорби лики русских святых. Да, эта икона – работа великого мастера. Говорят, он – рус, скиф. Даже не верится, что русы способны на такое. Хотя… Молодой народ, полный сил, кипучей энергии. Они могут, они способны перенять всё самое лучшее. На душе у императора стало как-то даже приятно и спокойно. Не в дикую Скифь, но в державу цветущую, исполненную красоты и овеянную благодатью Духа Святого отдал он замуж единственную свою дочь.

По лицу пробежала улыбка.

Вскоре появилась в покое базилисса, уже переодевшаяся, вся в багрянце, что-то там говорила ему тихим хрипловатым голосом. Константин почти не слушал; неотрывно, пристально взирал он в тёмные глаза святого Глеба. Такие глаза видел он у Христа Пантократора под куполом собора в Равенне. В глазах этих – и ум, и скорбь, и пугающая страшная бездна, это нечеловеческие глаза.

– Ты не слушаешь меня, – тронула его за локоть обиженная базилисса.

– Извини, августа. Смотрел на русскую икону. Святые Борис и Глеб – твои двоюродные братья. Их мать, царевна Анна, – родная сестра твоего отца.

– Я помню царевну Анну. Когда её отдавали за архонта Владимира, я была ещё маленькой девочкой. Её сыновья – святые. Никак не могу в это поверить.

– Разве не великая честь – быть родственницей святых? Немногие могут похвастать таким родством, – заметил император. – Но взгляни на икону. Какие краски! Яркие, сочные. И как вырисованы лики. У них теперь в Киеве, в Новгороде – иконописные школы. Меняется мир, августа. Вчера русы – дикие язычники, варвары, лютые наши враги, несущие одно разрушение, сегодня – равные нам. Во многом уже равные. По крайней мере – способные ученики, достигшие больших вершин.

– Я всегда благоволила русам, – сказала Зоя. – У меня были друзья – славяне. Они сильны, мускулисты, хороши как любовники.

– Вот об этом говорить здесь не следует, августа. – Мономах недовольно поморщился и зло сплюнул. – Говоришь, как о лошадях. Неужели ты не видишь этой красоты, не можешь понять, что русы заслуживают уважения?! Да, сиятельная, уважения. Не знаю ни одного такого талантливого народа. Как глубоко и быстро воспринимают они наши художественные приёмы! Строят церкви, украшают их мозаикой, фресками, создают жития и хроники. Разве патцинаки способны на такое? Или болгары – те, что жили раньше на Гипанисе и на Танаисе[154]? Или аланы?

– Ты читал житие Бориса и Глеба?

– Да. Это житие переведено на греческий язык. Написано со вкусом, но… Я не верю в вульгарные чудеса. Бог есть Творец природы, августа,