Ромейская история - Олег Игоревич Яковлев

Роман залился язвительным, леденящим душу смехом. – Помогла тебе победа над армянами в час беды? Когда мятежники едва не захватили Константинополь? Власть не может быть прочной в земле ромеев. Разве ты не знаешь подданных, которыми управляешь? Ах, Константин, Константин! Подумай, чего ты добился? Это всё суета, мелочность. Дела твои ничтожны и очень мало весят на весах судьбы. Это говорю тебе я, Роман Лакапин, двадцать четыре года просидевший на золотом троне.

– Базилевс Роман! Тебе оттуда, с горней выси, видней. Подскажи же: что я должен ещё сделать? Что смогу? – взмолился Константин, простирая длани к невесомому лику далёкого предшественника. – Укажи мне путь, помоги! Взываю к твоей благословенной тени!

– Взывай ко Господу! – прощебетал призрак. – Молись. Большее – не в твоих силах, не в твоей власти. Человек суть ничтожен, как песчинка. Даже самый великий обращается в прах. Ты говоришь, чтобы я подсказал и помог. Но чем, чем, Константин?! Это латиняне, их Августин Блаженный глаголет о предопределении, лишая человека права на волю и выбор. Но латиняне – заблудшие овцы Христова стада. Знай: человек имеет волю и несёт ответ за свои дела и поступки сам. Нет предопределения свыше, есть только воля и обстоятельства. Встань выше обстоятельств – и будешь или возвеличен, или низринут.

– Варда Склир, мой родич, попытался подняться, но кончил жизнь жалким изгнанником во Фракии, только из милости пощажённый базилевсами. Можно ли подняться над обстоятельствами? Разве это не богохульство? Роман! Ведь всё в руце Божией!

– Смотря что за обстоятельства. Человеку даётся ум, чтобы понять, когда, где, в какой час, день и миг он сумеет повернуть своей волею паруса судьбы. Судьбы – удачи, но не предопределения. Варда Склир просто не угадал.

– Но что же мне делать? В чём моя ошибка, Роман?! – почти выкрикнул Мономах.

Призрак улыбнулся в ответ:

– Скажу так. Не ошибка суть твоей беды, Константин. Суть – самое время, хронос. Были и другие люди, достойные, но бессильные повернуть время вспять или заставить его течь быстрее. Это не во власти людской. Прощай, Константин!

Роман Лакапин исчез, тихо скрипнула за спиной Мономаха обитая золотом дверь. Император, вздрогнув, порывисто обернулся.

Испуганный бледный нурман Болли, теперь начальник отряда эскувитов, застыл, разинув рот, на пороге молельни. Он услышал за дверью два голоса и осмелился потревожить базилевса.

– Всё спокойно, мой верный Болли, – через силу улыбнувшись, прохрипел император. – Да ты устал, на тебе лица нет. Пришли-ка вместо себя кого-нибудь другого. Ты тоже утомился, как и все мы.

– Ваша святость… Два голоса… Сюда входил ещё кто-то? Через потайную дверь? – изумлённо спросил Болли, падая на колени.

– Тебе послышалось. Такое бывает. Я был один.

Шурша парчовой хламидой, император прошёл в галерею с колоннами.

Болли, осоловело оглядываясь по сторонам, растерянно прошептал:

– Я ясно слышал. Такой тонкий писклявый голос. Как у евнуха.

54

Возле дворца Эвдом раскинулся густой зелёный императорский сад. Царские птицы – павлины скрывались в ветвях высоких деревьев, издавали громкие крики, ходили по аллеям, распушив пышные разноцветные хвосты, важные, изумруднотелые, с хохолками-коронами на головах.

Журчали фонтаны, осеннее солнце ослепительно отражалось от золочёных львов, из пастей которых прерывисто били водяные струи.

Утро было прохладное, император Константин Мономах совершал свою обычную прогулку по выложенным диким зелёным камнем дорожкам сада, кутался в длинную хламиду и выслушивал, как всегда в это время, доклад логофета дрома[151] Лихуда. Голову базилевса покрывала саженная драгоценными камнями лёгкая шапка, на пальцах сверкали жуковины[152], золотая цепь висела на шее.

Лихуда он слушал рассеянно, почти не понимая, о чём тот говорит. Почему-то тоскливо, уныло было на душе.

«Не с той ноги встал, наверное», – подумалось императору, он по привычке сплюнул сквозь зубы и, жестом остановив Лихуда, отпустил его, милостиво позволив поцеловать край багряной хламиды.

Оглянулся, заметил сзади, на почтительном расстоянии сверкнувшие на солнце секиры и шеломы эскувитов; по лицу пробежала кривая, полная презрения ухмылка. Нигде не оставят одного, ни на миг.

Он устало присел на мраморную скамью у фонтана, поджав ноги. Внимание императора привлекли громкие женские голоса.

«А, вот в чём дело! Вот почему с утра нет настроения! Опять эта отвратительная Феодора здесь. Ругается с базилиссой, злобствует. До чего склочная и мерзкая баба! Опять придётся их мирить. Как же: семья базилевсов, честь семьи! В прошлый раз, если б не разнял, передрались бы, как торговки на рынке. И это – отпрыски царской крови! Тьфу!»

– Быстро же ты, Зоя, сменила ложе подхалима Пафлагона на выскочку Мономаха! Удивляюсь, как тебе всегда удаётся выходить сухой из воды. А Георгия Маниака, доблестного рыцаря, гордость империи ромеев, вы со своим Мономахом погубили! Кто же теперь оборонит наши владения в Италии?! Кто?! Святой Дух?! И этот новый проэдр Лихуд, мерзкий старикашка, гадкий краснобай, ничтожный правовед! Ему детей учить в аудиториуме, а не заниматься государственными делами! И до чего же вы докатились: кланяетесь русам, ищете у них помощи, принимаете в Магнавре дикарей-патцинаков! Нет, все твои мужья – слабые властелины, Зоя! – говорила скрипучим каркающим голосом царевна Феодора.

В чёрном монашеском одеянии, в капюшоне на голове, тощая, высокая, с длинным вытянутым лицом, она казалась особенно уродливой рядом с молодящейся надушенной и нарумяненной сестрой.

Базилисса вскидывала вверх голову и гневно отвечала:

– Замолчи сейчас же! Да ты просто завидуешь, что я, а не ты на престоле. Но, дорогая моя, милая моя сестрёнка, ты посмотри-ка на себя. – Зоя засмеялась. – На кого ты похожа! Вот мужчины и предпочитали всегда мою красоту твоему безобразию. Ну, успокойся.

Она выпростала из широкого рукава шёлкового платья небесно-голубого цвета руку и положила её Феодоре на плечо.

– Я дам тебе мази, пришлю женщин, искушённых в косметике, твою кожу разгладят, освежат. Ты будешь благоухать, как ароматный цветок.

– Ничего мне от тебя не надо! Блудница вавилонская! – гневно перебила её Феодора, с отвращением сбросив с плеча руку сестры.

– Да как ты смеешь! – вскипела базилисса. – Ты, затворница жалкая! Всю жизнь провела в молитвах в гинекее, света Божьего не видела – и туда же теперь! Лицемерка! Ханжа! Жалкая уродливая тварь! Ничтожество! Позор семьи! Позор империи ромеев! О, Господи, ну зачем, зачем ты дал мне в сёстры это страшилище?!

Император, сделав знак эскувитам, встал со скамьи и торопливо пошёл по дорожке сада к готовым вцепиться друг дружке в волосы сёстрам.

– Ради всех святых, ведите себя прилично, успокойтесь! – призвал он раскрасневшихся от спора и взаимной ненависти женщин. – Не хватало ещё, чтобы чернь на улицах судачила о