Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека - Я. А. Мильнер-Иринин

основательному, вящему, очищению, омоложению и духовному обновлению и возрождению каждого отдельного человека и человечества в целом.

А сколькими образцами нравственного самоотречения, героического самопожертвования женщины ознаменовались Великая Октябрьская социалистическая революция и последовавшая за ней в качестве ее непосредственного продолжения гражданская революционная война за распространение, укрепление и упрочение Советской власти в нашей стране? Люсик Лисинова (20 лет), Таня Лепилина (22 года), Людмила Макиевская (22 года), Ида Краснощекина, Дора Любарская, Анна Гордон, Лена Спирина (ее пытали в присутствии матери, чтобы выдала Анну Гордон и ничего, разумеется, не добившись, тут же расстреляли обеих – дочь и мать), Леля Борко, Люба Аронова (семнадцатилетняя синеглазая героиня Трипольской трагедии) и многие, многие другие (ведь подавляющее большинство имен не сохранилось. Помните? – Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени) и многие, многие другие девочки, девушки, молодые женщины и женщины постарше, а то и вовсе глубокие старушки, но все одинаково милые и родные, к какой бы национальности ни принадлежали, все одинаково великие, отдавшие свои жизни ради торжества мировой революции. Все они прекрасно понимали, что принеся себя в жертву ради своей Советской страны, они приносят себя в жертву ради всего человечества, ради его сияющего коммунистического будущего, – все они шли в бой во имя всемирной пролетарской (социалистической) революции, во имя истинного счастья человечества всей планеты.

Воспроизвожу (с небольшими купюрами) статью «Памяти замученных товарищей» из подпольной газеты «Одесский коммунист» от 19 января 1920 г.:

«Сегодня революционным пролетариатом Одессы предаются земле тела зверски замученных белогвардейцами самоотверженных борцов за идеи всемирной революции. <…>

Кошмарный “процесс 17” завершился исключительным по своей дикости и гнусности пьяным судом и зверской расправой с девятью молодыми революционерами. Подробности таковы. Следствие велось ускоренным темпом, по предписанию – секретнейшим образом. Чтобы “облегчить” себе канитель с дознанием и расследованием, захваченную молодежь нещадно били, пытали и издевались над ней, пока не достигали желаемых результатов. Особенно потрудились белые палачи над товарищем Идой. Они не пощадили ни ее молодости (ей еще не было полных двадцати лет), ни ее слабого здоровья. Ее били перед каждым допросом. Били по голому телу резиной, шомполами, затыкая рот тряпкой, душили ее… Ей вырывали ногти, кололи булавками тело, проделывали тысячи постыднейших и мучительнейших издевательств словами и действиями, требуя, чтобы она выдала подпольный комитет Коммунистической партии. Товарищ Ида молчала или отвечала незнанием. Три дня она не могла очнуться от побоев, и бывшие с ней товарищи боялись, что она умрет. Били и пытали и остальных товарищей… Но все же потом снова и снова обращались к товарищу Иде, считая ее самой видной, центральной фигурой процесса.

Действительно, чтобы выгородить других, товарищ Ида все брала на себя. Суд продолжался двое суток. В субботу 4 января старого стиля он закончился вынесением девяти товарищам смертного приговора (через повешение), одного – десятого, раскаявшегося, – отправили на фронт, а остальных приговорили к каторге. <…>

В последнем слове товарищ Ида еще раз сказала, что она вполне сознательно делала то, в чем ее обвиняют, зная, что ее за это по головке не погладят, но прощения просить или помилованья она все равно не собирается. Пусть только остальным, невинным, смягчат участь, а о себе она не хлопочет.

Приговор выслушали спокойно. Другого не ожидали.

– Только и всего? – насмешливо спросила товарищ Ида, выслушав приговор. – Знайте же: хотя бы вы каждый день убивали по десять человек, наши товарищи каждый день берут по станции и доберутся до вас. Мы умираем молодыми, умираем спокойно, так как за нами и за нас пойдут новые сотни стойких борцов. Ваша песенка спета, еще раньше, чем вы спели ее нам. <…>

Осужденные держали себя геройски.

Многие, даже стража, плакали, видя как радостно встречали смерть эти юные революционеры. <…> Смерть встретили, как праздник.

5-го вечером их должны были прикончить. Караул, и первый и второй, отказались вести их на расстрел. Они прожили еще ночь. В понедельник 6 января, в 9 часов вечера, за ними пришли несколько пьяных грузин, которые предварительно зверски издевались и избивали всех до потери сознания. Потом потащили в погреб, и скоро ряд залпов раздался в камере. Пьяная, дикая, страшная расправа продолжалась долго. Многие умерли не сразу. Их добивали в пьяном озверении прикладами. Когда уже после расправы несколько стражников полюбопытствовали заглянуть в погреб, страшная картина смерти поразила даже их, видавших виды. Девять человек с размозженными черепами лежали и сидели в разных местах. Товарищ Безбожный с невестой лежали, обнявшись, в одном углу, товарищ Ида, крепко сжимая руку Бориса, – в другом. Подле них лежали разбитые винтовки.

Кровавая расправа кончилась геройской смертью этих молодых еще, но стойких коммунистов» (Комсомольское племя. М.: Детгиз, 1960. С. 148–150).

Пусть не посетует на меня читатель за эти страшные сами по себе сцены да еще так контрастирующие со столь нежным предметом нашего трактата (женственность). Их протокольное воспроизведение ярче всего показывает нам, что означает на деле женское самопожертвование во имя идеала, проистекающее из женской же доброты, из отзывчивого на горе людское женского сердечка. А тем, кто будет настаивать на том, что не следовало воспроизводить здесь эти сцены, так ранящие душу, можно лишь отвечать так: достаточно сравнить страдания, испытываемые вами от одного только чтения этих строк, со страданиями самих жертв революции, чтобы вам стыдно стало за требование опустить эти сцены. Эти сцены должны стоять перед нашими глазами и пробуждать в нас совесть каждый раз, когда мы забываем о своем священном революционном долге перед страждущим трудовым человечеством.

Предсмертное письмо Иды Краснощекиной, опубликованное в том же номере газеты «Одесский коммунист» на другой день после казни комсомольцев:

«Милые родные!

Через двадцать четыре часа меня повесят “в назидание потомству”.

Ухожу из жизни с полным сознанием исполненного долга перед революцией. Не успела много сделать. Что ж! Глубоко убеждена, что процесс 17 человек имеет большее значение для революции, чем смерть девяти человек из их числа.

Милая сестра, не тужи обо мне, будь революционеркой, успокой маму. Завещаю твоему малышу сделать то, чего не успела сделать я на революционном поприще.

Очень бодра, удивительно спокойна, и не только я, а и все остальные. Поем, ведем беседы на политические темы. После двух недель ареста сразу почувствовала себя свободной. Только жалею и тужу, что осудили слишком строго. Мне двадцать лет, но я чувствую, что за это время стала гораздо старше. Мое желание в настоящий момент, чтобы вы все, мои близкие, отнеслись к моей смерти так, как отношусь я, – легко и сознательно. Прощайте.

Да здравствует коммунистическая революция!

Ида Краснощекина»

Предсмертное письмо Доры Любарской.

«Славные товарищи!

Я умираю честно, как честно прожила мою маленькую жизнь. Через 8 дней