Век перевода (2006) - Евгений Витковский

Баллада об одноглазом Майке

Поведал мне эту историю Майк — он стар был и одноглаз;А я до утра курил у костра и слушал его рассказ.Струилась река огня свысока, и кончилась водка у нас.

Мечтал этот тип, чтоб я погиб, и строил мне козни он;Хоть ведал мой враг, что я не слабак, — но гнев его был силен.Он за мною, жесток, гнался то на Восток, то на Запад, то вверх, то вниз;И от страшных угроз еле ноги унес я на Север, что мрачен и лыс.

Тут спрятаться смог, тут надолго залег, жил годы средь мрака и вьюгС одною мечтой: клад найду золотой — и наступит врагу каюк;Я тут что есть сил землю рыл и долбил ручьев ледяной покров,Я тут среди скал боролся, искал свой клад золотой из снов.

Так жил я во льдах — с надеждой, в трудах, с улыбкой, в слезах… Я стар;Прошло двадцать лет — и более нет надежд на мидасов дар.Я много бедней церковных мышей, обрыдли труды и снега;Но как-то сквозь тьму — с чего, не пойму — всплыл забытый образ врага.

Миновали года с той минуты, когда взмолился я Князю Зла:Чтобы дал он мне сил, чтобы долго я жил, чтоб убил я того козла, —Но ни знака в ответ и ни звука, о нет… Как всё это было давно!И хоть юность прошла, память в дырах была, — хотел отомстить всё равно.

Помню, будто вчера: я курил у костра, над речкой была тишина,А небо в тот час имело окрас рубиновый, как у вина.Позже блеклым, седым, как абсент или дым, надо мною стал небосвод;Мнились блики огней, и сплетение змей, и танцующих фей полет.

Всё это во сне привиделось мне, быть может… Потом вдалекеУвидел пятно; спускалось оно, как клякса чернил, по реке:То прыжок, то рывок; вдоль реки, поперек; то на месте кружилось порой, —Так спускалось пятно; это было смешно и схоже с какой-то игрой.

Туманны, легки, вились огоньки там, где было подобье лица, —Я понял вполне, что это ко мне тихо двигалась тень мертвеца.Было гладким лицо, как крутое яйцо, гладким вроде бритой башкиИ мерцало, как таз, в полуночный час средь змеящихся струй реки.

Всё ближе блеск, и всё ближе плеск, всё видней мертвец и видней;Предстал он в конце предо мной в кольце тех туманных, дрожащих огней.Он дергался, ныл; он корчился, выл; и я не успел сбежать,Как вдруг он к ногам моим рухнул — и там так и остался лежать.

А далее — в том клянусь я крестом — сказал мне этот «пловец»:«Я — твой супостат. Я знаю: ты рад увидеть, что я — мертвец.Гляди же теперь, в победу поверь, тверди же, что месть — сладка;Гляди, как ползу и корчусь внизу, средь ила, грязи, песка.

Если время пришло — причиненное зло исправить люди должны;И я шел потому к тебе одному, чувствуя груз вины.Да, я зло совершал, и тебя я искал — тут и там, среди ночи и дня;Хоть я ныне — мертвец, но нашел наконец… Так прости же, прости меня!»

Мертвец умолял; его череп сверкал, его пальцы вонзились в ил;Уйти я не мог — лежал он у ног; он ноги мои обхватил.И сказал я тогда: «Не буду вреда тебе причинять, скорбя.Хоть безмерна вина твоя, старина, — ну да ладно, прощаю тебя».

Глаза я протер (может, спал до сих пор?), стряхнул этот сон дурной.Сияла луна, освещала она пятно средь воды речной;Спускалось пятно туда, где темно, где лунный кончался свет,Вниз и вниз по реке; наконец вдалеке исчез его тусклый след.

Седого и дряхлого Майка рассказ я слушал почти до утра.Потом он уснул, и по-волчьи сверкнул стеклянный глаз у костра;Отражал этот глаз в предутренний час небесного свет шатра.

ВЛАДИМИР КОРОТКЕВИЧ{254} (1930–1984)

Баллада о тридцать первом сребренике

Так он продал Христа. И за это ему отвалилиТридцать звонких монет, без обману, — был правилен счет;А еще — тридцать первый (его накануне отлили)Полновесный динарий Каиафа вручил от щедрот.

Ни за что. Просто так. Сувенир, или дар пустяковый,Или попросту щедрой была у Каиафы рука:Дал «на чай» он за тот поцелуй — хладнокровный, суровый, —На который ответил апостол ударом клинка.

Коль свиней разводить разрешал бы закон иудеям —Много лучшей наградою стало бы стадо свиней.И несчастье не в том, что был продан «сын божий» злодеем, —В том, что продан живой человек. Что бывает страшней?

Словно зайца, который бежит от погони кровавойИ к ногам твоим жмется, спасения ищет с тоской,Сдать охотникам лютым — чтоб он перед смертной расправойЗавизжал, когда двинут его за ушами рукой.

И распятый затих. А Иуда ликующей свореКрикнул: «Кровью омылась греха и измены гора!Что же я натворил? Кровь невинную продал, о горе!» —В грязь с размаху швырнув ненавистную горсть серебра.

Понял он, что погиб и что проклят навеки отныне:Не касался его очищающий дождь проливной…Петлю он завязал на брезгливо дрожавшей осине —И ногой посильней оттолкнул от себя шар земной.

А монеты собрали и дали горшечнику-скрягеЗа участок земли, что погостом общественным стал(Где покой обретали прервавшие век свой бедняги —Там доходных домов нынче высится целый квартал).

Даже скалы заставит заплакать история эта…Тридцать первый серебреник тщетно искали потом:Некий мытарь увидел, куда откатилась монета,В грязь ногою вдавил — и потом утащил к себе в дом.

Нес динарий удачу, умножилась прибыль стократно;Скупердяй богател, без конца пополнялась казна.Стал не только богатым — бессмертным. Оно и понятно:Для того чтоб повеситься, все-таки совесть нужна.

Он каменья швырял и глумился вовсю над распятым,Львам бросал христиан и поганил Христовых невест,А потом окрестился и стал богомольцем завзятым,И доносы строчил, и костром возвеличивал крест.

Громче римского папы орал на соборах о вере…Но когда угодил к сарацинам в неволю потом —Первым крикнул «Аллах!», и надсмотрщиком стал на галере;Тех, кто веру не предал, стегал беспощадным кнутом.

С сотней лиц, с кучей рук, был как идол индийский, как Шива,Выл у тронов и плах, словно злобный натасканный пес,Городские ворота врагу открывал суетливо,«Молот ведьм» написал, написал на Джордано донос.

Лишь измену не предал и тех, кто платил за изменуПеред всяким мерзавцем был рад пресмыкаться в пыли,Доносил на отца и на сына, и нощно и денно,Доносил на друзей, что его под обстрелом спасли.

Но гляделся — святым. И один за другим, как бараны,Звали люди его правдолюбцем, во мраке — лучом:«В правоте убежденный, в жестокой борьбе неустанный,Как за правое дело он бьется огнем и мечом!»

Был источником вечных раздоров — всё новых и новых,И змеиным поклепом шипел, возмущая умы;И никто не сказал ему слов наших предков суровых:«Мы измену поймем — но изменников вешаем мы».

Был фискалом, шпиком. Лез повсюду — и низом, и боком.И в гестапо служил, и в охранках, к стенаньям глухой…Ныне «наш гуманизм» защищает в боренье высоком.Что ж дивиться тому? Генофонд у злодея такой.

Он людей палачам за столетия сдал — миллионы.И живет он, живет. И приходится вам ко двору.Ваших деток берет к себе на руки он умиленно;Речь с трибуны орет, хлещет водку у вас на пиру…

Только сыщет момент — расползется чумою по свету,Сдаст на муки друзей и былое предаст божество.Почему же вы, люди, не бьете уродину эту?Почему не плюете вы в подлое рыло его?

День приходит. Пора вырвать злобное сердце у гада!В гроб свинцовый его! пусть сгниет вместе с жалом подлец!И расплавить скорей тридцать первый серебреник надо.А иначе — несчастье Земле. А иначе — конец.

БОЛЕСЛАВ ЛЕСЬМЯН{255} (1877–1937)