Повести и рассказы - Павел Мухортов

Геннадий вошел в магазин.

Ходанич закурил.

— Вот и все. Там у него крупная купюра, — он засмеялся, — теперь и ты узнал, что за план у меня был.

— Ты коварен…, — искренне испугался Хомяков. — А если он нас пальцем покажет.

— Не волнуйся, мы от него отмахнемся, — зло оборвал Ходанич. Хомяков обиженно предложил: — Лучше бы отправили его с валютой в какую–нибудь гостиницу, пусть попробовал бы продать… — он осекся, увидев, как Генка вышел из магазина, подошел к телефону–автомату.

Генка набрал знакомый номер.

— Здравствуй, Светлана. Как хорошо, что ты дома… Нет, я сейчас не приеду… вечером, может быть… а сейчас я с Хомяковым и Ходаничем… прокатимся на машине за город… Я должен им прочесть, что написал. Не волнуйся, все будет хорошо… я говорю, что все будет хорошо… — ровным спокойным, немного отчужденным тоном сообщил Генка о своем намерении, повесил трубку и вернулся к машине.

Ходанич нервничал. Он хотел выжать сцепление и уехать, так как решительно ничего не понимал. В голове мелькали разные мысли, вплоть до засады. Но жажда заполучить ценные бумаги обратно все–таки победила страх.

— Ты почему без покупки? — тот же страх и удивление, что и в голосе, сквозили в его глазах.

— Я не собираюсь ничего покупать! Вышел, чтобы позвонить!

Генка швырнул Олегу чеки.

— Не понял?!

— Поехали! — командирским голосом приказал Ткачук. — Ходанич, я не люблю повторять! Езжай и слушай меня внимательно. И ты, Хомяк, тоже слушай! Выезжай на Луночарское шоссе, за мост.

Подчиняясь властному тону, еще более удивленный, Олег тронул машину с места. Геннадий раскрыл дипломат, достал исписанные листочки и фотографии, презрительно взглянул на Ходанича.

— Это статья о вас и о ваших делишках, не совсем мелких, но достаточно грязных, чтобы предоставить их на суд общественности. И не только статья в газету. Скажу ясно и прямо — уголовное дело. Реальных свидетелей ваших махинаций двое, остальные появятся, когда дело раскрутят. И еще маленькая преамбула: я решил посвятить себя журналистике и, может и нечестно это, но пришлось перевоплотиться в злостного спекулянта. Материал готов. В нем не только факты ваших преступлений, но и психологическое оправдание вами своих же действий. То есть… слушайте…

Генка с внушающим и подчиняющим себе спокойствием начал читать. И каждая строчка больно хлестала кнутом, глубоко, беспощадно. Ходанич курил, сигарета перескакивала из одного угла рта в другой; от ярости он жевал фильтр. Покачиваясь, машина неслась не так ровно как обычно. Нервозное состояние хозяина передавалось ей. Ходанич все меньше следил за дорогой, и все больше смотрел на Ткачука. Хомяков метался по заднему сидению. Глаза его беспомощно бегали по впереди сидящим. Иногда он заглядывал через плечо Геннадия, и от дерганья машины падал на спинку сидения.

Когда Генка перестал читать, перевернув последний лист, сложил стопочкой фотографии и закрыл в дипломате, они уже мчались по загородной трассе. Стрелка спидометра уперлась в последнюю цифру на шкале. Геннадий поражался собственному спокойствию.

— Значит, эта стерва, Светлана, — процедил сквозь зубы Ходанич, — тоже с тобой!? Заодно! — И он нервно засмеялся, почти как припадочный. — Ты дурак, Ткачук! — Ходанич вытащил из кармана рубашки измятые бумажки — чеки, среди которых спрятались доллары, и выпихнул их в окно. Они взвились, как тропические бабочки, и запорхали над шоссе.

— Ну, а со Светланой у нас будет разговор отдельный, проще, чем с тобой, и тех лиц, о которых ты упомянул, никто не заставит сказать ни единого слова! Они стреляные волки! — Он противно сплюнул прямо в машине. — Да и тебя можно заставить замолчать!

Хомяков, встревоженный более всех происходящим, вдруг отчаянно завизжал: — И в правду говорят: бойся быка спереди — у него рога, лошадь сзади — у нее копыта, а журналиста — с четырех сторон!

— Заткнись! — злобно прогремел Ходанич. — Не распускай нюни, щенок! Это не журналист, а в газете над его письмом будут долго корпеть, потом проверят факты и ничего не найдут. Если, конечно, письмо туда дойдет. — Он многозначительно, но дико посмотрел на Геннадия. — Отправить бы тебя к твоей Лене! К шлюхе дворовой! Да не тянет на мокрое!

От ярости лицо Генка залилось краской.

— Васен!

Хомяков дернулся.

— Забери у него дипломат!

Генка не шелохнулся. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Сядь на место!

Хомяков быстро отдернул протянутую было руку.

— Забери! — спокойно и твердо повторил приказ Ходанич.

Почувствовав себя меж двух огней, Хомяков отпрянул и забился в угол. Тогда Ходанич сам протянул руку к дипломату. Генка быстрым, но не спешащим движением поставил чемоданчик под ноги и тоном доброго советчика напомнил Олегу: — Следи за дорогой. Ты прекрасно понимаешь, что тебе я ничего не отдам. Ибо здесь, — он похлопал по дипломату, — спасение многих душ, втянутых в большую и грязную игру денег. Может и ваше спасение, в чем я, честно говоря, сомневаюсь. «Да, долго ждать не пришлось. Теперь можно переходить к делу. Не ожидал такого… Тайна почти в моих руках».

— Хорошо…, — по виду Ходанича было заметно, что он принял последнюю попытку и выполнит ее во что бы то ни стало. Нога отпустила педаль акселератора, однако машина, не замедляя хода, катилась по инерции.

— Мы будем тебя бить, да Васен?

— Да…, — с мелочно–робкой злобой пролепетал он.

— Возможно больно. И заставим съесть эти бумажки. А фотографии съест твоя сообщница. И самое ужасное: съест она их на твоих глазах! И ты не пикнешь! И ты будешь молчать! В противном случае тот человек, о котором ты пишешь, что он занимается валютными махинациями, заявит о своем сообщнике. Фактики? Найдем! А знаешь кто будет сообщником? Угадал! Ты! И свидетели найдутся! И тогда будем сидеть в тюрьме. Представляешь, какая розовая жизнь!

Генка расхохотался: внутри шла напряженная мозговая работа. Он отчетливо сознавал, что столь удачно задуманная операция шла, как по маслу. Ткачук не сомневался, что Ходанич выполнит задуманное, и не сомневался в том, что подлец клюнет на «спасительный крючок», так как выполнять задуманное ему нежелательно. Пора… Так мой первый вопрос, в лоб или…» В создавшемся положении на коне сидел не Ходанич, и хотя правда доказывается очень долго, легче ее показать, чем доказать, но она остается прав-

— А хочешь узнать еще одну пикантную подробность о смерти Лены? — Ходанич заржал. Нога его уперлась в педаль газа. Стрелка скорости скакнула к цифре 120. Ходанич видел каким выжидающе диким взглядом смотрел на него Генка, и сделал преднамеренную паузу. Геннадий почувствовал, как сжалось сердце, общее напряжение взвинчивало.

— Она… была беременна! От меня! Пацан! От меня! Но никто этого не знал, — грубо прохрипел Ходанич, и его смех, во всю глотку, заглушил магнитофон.

Генка оцепенел. Что–то оборвалось внутри. И с диким сожалением он выдавил из себя единственную, всплывшую из закоулка фразу: «Сделать нельзя, но и не сделать тоже нельзя». И, рванувшись вперед, навалившись на Ходанича, яростно дернул баранку руля вправо вниз. Машина как бы нехотя пошла юзом к кювету…

«Что я наделал?! — Генка ужаснулся. — Отставить! Все правильно. Убийство есть, но убийца никогда не будет обвинен, он откажется от всего, но не от меня… Как в десанте… Жертвую собой, уничтожая врага…»

Генка еще видел в зеркале, сведенное животным страхом, с зажмуренными глазами, лицо Хомякова, сжавшееся в комок тело, которое он пытался закрыть ватными руками, слышал его ужасные вопли, прорвавшийся крик отчаяния, какую–то мольбу. Потом в крошки разлетелось лобовое стекло. Кувырок. Страшная боль кинжалом вонзилась в тело, брызнула кровь, и в затухающем сознании полетела бесконечная вереница событий, лиц, звуков.

…Он увидел море, набережную, заполненную прогуливающимися курортниками, морской прибой, влажный воздух, освежающий открытую грудь, шуршание гальки; он ощущает этот прибой и шуршание всеми кончиками нервов, и уже видит маленького белокурого мальчика в кремовых шортиках, почерневшего от южною солнца; мальчик бежит вприпрыжку за мамой мимо виноградников, мандариновых садов, чайных плантаций; в шашлычной, где мама заботливо ставит перед вспыхнувшими радостью глазенками чашечку тающего мороженого, незабываемо вкусного, с горкой шоколада, политого зеленоватым сиропом; с шумом раздвигаются волны, но это не шум моря, это первый звонок созывает ребят–новичков, испуганный галчонок, сложенные руки, растерянное личико, наполовину спрятанное за пышным букетом цветов, соседки–первоклашки. Ах! Почему же хмурится мама? Первая двойка, первый синяк; летящий бумажный шарик, брошенный с задней парты, защита–ответ, укол, рапира, истошный вопль противника, бегут слезы по мокрой щеке, через зал летит маска. Вот и Филин, со взлохмаченной головой, Иринка–колокольчик, Леха и Петька, Лена, любовь, краткий миг, поцелуи. Почему она не уходит в темный подъезд? Губы нежно шепчут: «Сколько минут ты будешь различим, столько лет нам быть вместе». А стрелки не движутся и молчит телефон, и жесткий комок подступает к горлу. «Первый по–о–шел…», «Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три…»