Повести и рассказы - Павел Мухортов

Кресло не отпускало ее. Зловеще больно пульсировали гудки из телефонной трубки, болтающейся на скрученном проводе. «Еще одна смерть! Что я говорю, раз в больнице, значит выживет, врачи спасут! Гена, Гена, безумец…» На глазах Светланы навернулись слезы. Девушка беспомощно зажала кулачками уши, чтобы ничего не слышать и отключиться, погрузившись в мнимый покой, но сердце не обманешь.

«Я предчувствовала: с ним должно было что–то случиться. Что делать? Обратиться в милицию? А смысл? Погиб Хомяков, неизвестно что ждет этих двоих. Пустота, пустота…»

Слезы самопроизвольно увлажняли щеки, придавая лицу почти божественную красоту.

Ей так ясно представилась картина катастрофы, что она нисколько не усомнилась, ради чего Генка предпринял этот последний шаг. «Его надо оправдать, нельзя допустить, чтобы его вмешивали в грязь…»

Перед взором Светланы поплыли лица друзей Ходанича. А если они узнают о его шаге? Девушку передернуло от холодной злобы. «Нет я не боюсь!» Она опять судорожно набрала номер телефона квартиры Ткачука.

— Кто это? — хмурый мужской голос прозвучал многовековым уставшим колоколом.

— Родители Геннадия? — Светлана запнулась, там молчали. — У него должны быть записи, в них часто встречается фамилия Ходанича и Хомякова, и фотографии. Отнесите это все следователю…

Светлана положила трубку и не в силах больше сдерживаться, наскоро оделась, выбежала из дома. Завораживающе мигнул лучик надежды — зеленый огонек такси. Зашипели покрышки, не спрашивая, Светлана села на переднее сидение:

— В Управление внутренних дел, в прокуратуру, куда–нибудь…

ЭПИЛОГ

Прошло несколько месяцев, растянувшихся в бесконечность. Сначала судили Ткачука. Когда слушалось дело, заполненный зал сочувствовал и протестовал, адвокат дрался, как лев, за своего подзащитного, всегда беспристрастный прокурор был на стороне подсудимого. Но закон одинаков для всех. Учитывая смягчающие вину обстоятельства, суд тем не менее вынес беспощадный приговор — лишение свободы на срок до пяти лет…

Ходанич долго провалялся в больнице с переломанными ребрами и ногой. Судили его намного позже Ткачука. Прозвучал приговор:

— …в соответствии со статьей 154 У. К. Укр. ССР за спекуляцию, выразившуюся в скупке и перепродаже вещей населению… иск в размере пятисот рублей…

Вздох облегчения матери и отца. А он стоял с опущенной головой, сцепив внизу руки и, ломал пальцы, как делал это Генка. Лицо его вроде бы ничего не выражало, все те же стеклянные мутные глаза, вдруг они заблестели от наплывших слез. Ходанич, не обращая ни на кого внимания, сел на деревянную, вытер глаза ладонью, вскочил, глубоко вздохнул, раскрывая рот, прохрипел, пытаясь что–то сказать, закрыл дрожащий рот, закусил губу, опять глубоко вздохнул и его надрывный, призывно–страдальческий всхлипывающий крик оглушил собравшихся:

— Это я убил! Я убийца… Я… хочу… — Он упал грудью на лавку, пряча в растопыренных руках стонущий хрип.

…Ночное освещение подсинивало лица спящих в длинном бараке. Генка не мог уснуть на жестких нарах.

— Что ворочаешься, как прокаженный? Привыкай, кореш, — сонно пробурчал скрипучим голосом сосед, тех же лет что и Ткачук, но далеко уже не с мальчишеским лицом, изрезанным морщинами, с сильными руками в наколках. Переворачиваясь на другой бок, он сквозь зевок пробубнил: — Ничего, не пропадешь, оботрешься. За три с половиной года многих здесь приняли и ничего… прижились. И ты когда–нибудь поймешь ценность человеческой жизни, своей и чужой. По–другому на человека посмотришь. Оттуда, из–за решетки. Время не проходит даром, бродяга.

Генка лежал на спине. Синий полумрак напоминал полумрак звездной августовской ночи. Мысленно он снова стоял там, в дрожащем от вихревого напора и пронзительной, как ультразвук, сирены; брюхе серебристой птицы, чуть пригнувшись, в последний раз проверял карабин стабилизирующего парашюта.

— Первый по–о–шел!

Он оттолкнулся: 501–502–503… Кольцо, купол, но нет… над головой спасительного хлопка. Стремглав несется тело земли. Вот он, затяжной прыжок…

Генка сравнил поведанную соседом историю преступления со своей. Старался понять, где больше вина, сбивался с логической нити и злился. Слух как будто воспринимал слова приговора еще и еще раз. Они жгли нутро. Убийство. Может быть оно меньше терзало душу, если бы погиб Ходанич, а не жалкий Хомяков. Но тогда, в машине, Генка забыл про того, кто сидел за спиной.

И Ткачук яростно кусая губы и не давая слезам выдать себя, ожесточенно искал воспаленным мозгом, где же недопонял, где заблудился, где не прочувствовал, что ошибся и, наконец, где же то чертово кольцо, что оборвет этот затяжной прыжок…

1986–1987 гг.

РОМБЫ И ПИРАМИДЫ

ПОВЕСТЬ

ГЛАВА I

На плацу военного училища заканчивалась церемония выпуска. Замерев, ровными шеренгами стояли молодые офицеры. Они уже распрощались с боевым знаменем и получили дипломы и ромбы, солидные гости, прибывшие из Москвы по случаю торжества, и генералы из штаба войск округа отчеканили в микрофон официальные речи. Начальник училища, рослый и худощавый, с волевым напряженным лицом словно застыл на трибуне, командовал, всматриваясь в лица своих воспитанников с надеждой и восхищением.

— К торжественному маршу! — голос его, смятый дрожью, привел собравшихся на плацу в движение. — … На одного линейного дистанция!.. Ша–гом!

И по команде «Марш!» млевший под июльским зноем круглолицый полненький капитан, дирижер училищного оркестра, резко взмахнул рукой в белой перчатке. Звуки марша, увлекая шеренги вперед, дружно рванули тишину.

Шли молодые офицеры.

— Раз! И–и–и два! — раздавалась перед трибуной взрывная команда. Лейтенанты, опьяненные присвоенным званием и ощущением необычайного счастья, летели над раскаленным плацем, равняясь направо, ровно и высоко поднимая ноги в начищенных до блеска хромовых сапогах, вбивали в асфальт подошвы. Трибуна точно в ознобе тряслась и гудела от единого удара. Золотые погоны искрились на солнце. А через несколько секунд, опять надрывая глотки, лейтенанты кричали: «Раз! И–и–и все!» И над ротными коробками сверкающим звонким салютом взмывали монеты, заранее зажатые у каждого в кулаке. На мгновения монеты зависали в воздухе и тут же срывались вниз, подпрыгивали, плясали в поднятой пыли.

«Неужели все?» Люлин оглянулся.

Ему вдруг показалось, что четырех лет в военной системе не было, а был всего один день, донельзя затянутый, как новенький, хрустящий ремень, который выдали в комплекте обмундирования после зачисления, тот день, когда Люлин, напялив пилотку, неуверенно занял место в строю таких же угловатых с виду курсантов. И словно дохнуло, окатило стекающим с небес зноем. И на плацу учебного центра Люлин увидел семнадцатилетнего мальчика из тихого приволжского городка, с ежиком волос, худенького, голодного, который самостоятельно приехал в училище, так и не дождавшись вызова. На что он рассчитывал? Приемная комиссия вернула личное дело. Он узнал об этом в военкомате и опешил от удивления. Что за чертовщина? Веселый офицер, оформлявший документы, забыл что–то подшить? Он превозмог, подавил в груди ком благодарности этому человеку. Ну и что из того, если в нем мальчишке представлялась тогда вся армия? Мальчишка выпросил ту объемную папку, дополнил документами и прилетел с пятью рублями в кармане, вопреки воле родителей. Два дня он безнадежно крутился у ворот КПП, приставал к проходящим военным, просил пропустить к начальнику училища, а сырыми ночами ютился на скамейке в парке. На нем были легкие брючки и тенниска. И когда не осталось вообще никаких надежд, ему повезло.

Шустрый полковник с обвисшими щеками и оглушающим голосом отловил его на лавке как переодетого курсанта–самовольщика, и без лишних слов препроводил в штаб, намереваясь арестовать. Но в штабе гнев полковника иссяк. Полковник был вспыльчив по натуре, но быстро умел успокаиваться. Он внимательно выслушал злоключения паренька, буркнул «непорядок» и, буркнув еще раз что–то невразумительное, повел Люлина в кабинет. И тот не поверил своим глазам. Задним числом полковник заполнил вызов, расписался за начальника.

Какое чудо! Возвращаясь в КПП, Люлин таращился по сторонам, радуясь красным и желтым розам на клумбах, побеленным бордюрам, пламенеющим канавкам битого кирпича. Из–за учебного корпуса выплыл курсантский строй. Маленький баянист наяривал на инструменте, строй выводил песню. Люлин смотрел на них с завистью. «Повезло. А я? Училище блатное и без протекции — глухо. Семнадцать человек на место. Нет, трупом лягу. Неужели пролечу?»

Пешком, на попутных машинах к вечеру он добрался до учебного центра, где собиралась абитуриенты. Запыленный Люлин был измучен и голоден, но то, что он увидел, приятно поразило, обрадовало. Лагерный городок, разбитый в сосновом лесочке, наполняли запахи душистой смолы и теплой хвои. На дорожках между четырьмя рядами палаток, на лужайках, волейбольных площадках прохаживались, лежали полуобнаженные абитуриенты, прикрывая головы газетными панамами, подставляя малиновому солнцу тела. «Как на курорте», подумал Люлин и, приободренный, зашагал в сторону штаба, одноэтажную щитовую казарму. Там он нашел дежурного и сдал документы. Его приняли без проволочек, назвали номер роты, номер палатки. Незнакомый с расположением он долго скитался по лагерю, пока по табличке отыскал нужный номер.