Повести и рассказы - Павел Мухортов

Какое чудо! Возвращаясь в КПП, Люлин таращился по сторонам, радуясь красным и желтым розам на клумбах, побеленным бордюрам, пламенеющим канавкам битого кирпича. Из–за учебного корпуса выплыл курсантский строй. Маленький баянист наяривал на инструменте, строй выводил песню. Люлин смотрел на них с завистью. «Повезло. А я? Училище блатное и без протекции — глухо. Семнадцать человек на место. Нет, трупом лягу. Неужели пролечу?»

Пешком, на попутных машинах к вечеру он добрался до учебного центра, где собиралась абитуриенты. Запыленный Люлин был измучен и голоден, но то, что он увидел, приятно поразило, обрадовало. Лагерный городок, разбитый в сосновом лесочке, наполняли запахи душистой смолы и теплой хвои. На дорожках между четырьмя рядами палаток, на лужайках, волейбольных площадках прохаживались, лежали полуобнаженные абитуриенты, прикрывая головы газетными панамами, подставляя малиновому солнцу тела. «Как на курорте», подумал Люлин и, приободренный, зашагал в сторону штаба, одноэтажную щитовую казарму. Там он нашел дежурного и сдал документы. Его приняли без проволочек, назвали номер роты, номер палатки. Незнакомый с расположением он долго скитался по лагерю, пока по табличке отыскал нужный номер.

Возле канавки для стока дождевой воды на корточках сидел черноволосый с кавказскими чертами лица парень, почти ровесник, выщипывал траву. Люлин, улыбаясь, наблюдал за его стараниями некоторое время.

— Тебе заняться нечем?

Парень устало поднял голову, привалился к палатке, окинул Люлина быстрым прищуренным взглядом.

— Н-не видишь, т-траву рву.

— Зачем?

— К‑как зачем? П-приказали и рву.

— Кто был сей мудрец?

— Кто? — парень усмехнулся, смолчал, отер ладонью короткую шею, полез в карман за сигаретой. Люлин принял усмешку на свой счет, наумничал, голова садовая.

— Т-ты п-поступать? — оживился парень, аккуратно прикуривая от зажигалки.

— М-угу, — кивнул Люлин и ненароком как бы спросил, — тебя как зовут? Я — Валентин, Люлин.

— Ль–люлин? М-мое почтение. Антинский. Беджем зовут. Кости свои здесь уронишь? — он кивнул на палатку.

— Угадал.

— А вещи твои где, Ль–люлин?

— Все на мне.

Глаза Антинского жарко заблестели. Он зашевелил губами, иногда закрывая глаза, затряс головой по–козлиному: «Ч-че, блатной?». Волнуясь, он затряс головой, моргал и заикался.

— В каком смысле?

— Вот чудак! — проворчал парень. — Н-на лапу н-надеешься?

— Да ты что? Прекрати. Дай сигарету.

— Н-на. А Ч-че голый? — Антинский кивнул на тенниску.

— А ты не переживай. Где еще встретишь такого закаленного человека? Я по Союзу с отцом от пупа до носа покатался. И в Магадане, и в Хабаровске был.

— А-а, к-космополит.

— Дурак ты!

— Сам дурак. Есть хочешь?

— Хочу.

— В палатке «Д-дюшес», печенье. А с-совет дать? — спросил он вдруг и продолжал наставительно: — Не томи начальников вопросами. Их тут как в муравейнике. Не то на д-дискотеку загремишь. Эт–то на посудомойку. И не т-трепись! Донесут. — Он не сказал, что произойдет, если Люлин начнет трепаться и кто–то донесет, но было ясно, что во всяком случае не слишком приятно. — И береги к-комсомольский билет. Стащат — х-хана! Не д-допустят до экзаменов. Спихнут конкурента. Усек?

Началась экзаменационная лихорадка. По утрам абитуриентов выгоняли на зарядку из теплых палаток раздраженные сержанты, иногда отправляли в наряд на посудомойку или на заготовку дров. Чаще — убирать территорию. Абитуриенты педантично возили граблями по песчаным дорожкам, выкапывали, ровняли железобетонные столбики на дороге. И как бы между прочим готовились к экзаменам. Совсем редко выпадала свободная минута. И Люлии, набивая рот ежевикой, раздерганный экзаменационной борьбой, собирался с духом, подбадривал себя. Радости не было.

Баллы. Их не хватало. Они снились Люлину по ночам. А накануне последнего экзамена по лагерю разнесся слух, что резать безродных будут беспощадно. Эта блестящая перспектива Люлина не устраивала, не утешала, но он и не отчаивался, потому что устал до предела. На экзамене он обнаружил, что списки помечены крестиками. «А где моя фамилия? Ага. Вот». Внутри что–то оборвалось. Люлин испытывал в те минуты унизительный страх. Напротив его фамилии стоял крестик. Люлин готовился и слышал, как отвечал Коростынский — тупо твердил о натовских ракетах в Польше, — принимающий экзамен упорно вполголоса поправлял его и поставил «отлично». Следующим отвечал Люлин. Его не поправили, зато задали великое множество вопросов. Он понимал, что его постараются завалить, как лесорубы ловко спиливают лиственницу. Но такая кара казалась слишком жестокой и, негодуя, он отвечал уверенно, без промахов и все же едва не заплакал, когда получил оценку. На что было надеяться?

Но на мандатной комиссии чем–то недовольный начальник училища вдруг рубанул рукой и твердо сказал: «А этих зачислить!» И Люлин оказался среди «этих». Каждому счастливчику начальник долго тряс руку. Сердце Люлина обмирало от счастья. Пошатываясь, он вышел из здания, где заседала мандатная комиссия. Тепло летнего вечера расслабило Люлина окончательно. Он повалился на зеленую лужайку лицом вниз. Болела голова. Наваливалось опустошение. Он неподвижно лежал в траве, пальцы его дрожали, то разжимались, то сжимались в кулак. А в дремотном небе густой синевы, как обычно, плыли разрозненные облака.

Через день новоиспеченным курсантам выдали новенькую форму. После отбоя Люлин устроился в летней столовой и, отмахиваясь от комаров, любовно пришивал к хэбэ погоны, петлицы, кололся об иглу, но не злился, а еще аккуратнее, с какой–то лаской пришивал и приторачивал эмблемы — и мысли гудели в его голове. Управившись, он неторопливо, как в священнодействии, примерил форму, и, уверенный в своей неотразимости, спросил Антинского, великолепно ли сидит на нем сей наряд. Нет, но он же не подозревал, что кто–то может думать иначе. Алтайский почему–то страдальчески наморщил лицо, поджал скептически губы. Люлин, не долго думая, принялся ушивать форму до нормальных пределов. Возился он долго, почти до трех ночи и завалился спать с чистой совестью.

На утреннем осмотре случилось, однако, непредвиденное. Проходя вдоль строя, толстогубый, дюжий старшина Лабузов вдруг остановился напротив Люлина с подозрительным видом и, задрав брови, изумленными глазами уставился на брюки.

— Та–ак, — протяжно загудел старшина. — Без году неделя и уже бурые мальчики? Да? Я-те поборзею…

Люлин хихикнул.

— А скалиться, юноша, будете на кладбище, — любезно пообещал старшина. — После обеда с лопатой вижу за лагерем. Яма два на два. — Люлин обмер. Осерчавший старшина владел непостижимой тайной гипнотизировать, пожирать взглядом. — Для пустых консервных банок. Не слышу?

— Понял.

— Отвечайте есть.

И швы пришлось распустить.

…Первый день настоящей армейской жизни. Печет, слепит полуденное солнце. Командир роты старший лейтенант Хрычев, тщедушный низенький ростиком мужичок, прозванный злым гномиком, ссутулясь, прохаживается вдоль замершего строя, туда, назад, зычно командует:

— Равня–сь! Остав–ть!

Курсанты, напоминающие нашкодивших школьников, спешат выровняться, перебирают сапогами по плацу. Недовольный голос командует:

— Отстав–ть! Довернуть мизинец! Не так, балда! Палец большой по шву! Живот, живот убери. Ты на в Загорской семинарии. Грудь развернуть. Лева?! Корпус вперед! Ты с границы? Пограничным столбом будешь. Равня–сь!

Солнце еще пуще припекает. Разгоряченный воздух недвижен, и, кажется, звенит, и также звенит в ушах, в голове. Куртки потемнели на курсантских спинах. Люлину чудится, что ноги в сапогах плавятся.

— Товарищ старший лейтенант, — выкрикнули из строя, — можно отлучиться?

— Что? — рявкнул Хрычев. — Можно Машку за ляжку. В армии — разрешите. Терпи. Равня–сь!

Ряболицый «злой гномик», выказывая мелкие, прокуренные до желтизны зубы, расхаживается маятником. Новобранцы старательно вытягиваются. Матерясь, Хрычев подталкивает вперед прямые, как столбы, тела. Иногда он наклоняется, делая свирепое лицо, и щупает икры, проверяя напряжение ног. Курсанты, поначалу оживленные, за время занятий измучились и, упрямцы, отклоняются в вертикальное положение.

— Равня–сь!

Справа от Люлина стоял Антинский. Вдруг он отделился от строя и медленно поплыл вперед. «Выслуживается», — успел подумать Люлин и застыл в оцепенении, вылупив глаза. Антинский плашмя, как линейка, грохнулся на асфальт.

— Что там? — заорал Хрычев, всполошившись. — Ах, вашу так!

«Бедняга, — Люлин неподвижно стоял возле распластанного приятеля. — Перегрелся. Когда же перерыв? Кто следующий? Я? Я не хочу. «Он в совершенной растерянности наблюдал, как подоспевшие товарищи бережно переворачивают Антинского. У него какое–то восковое лицо, грязное, в пыли, с разбитым окровавленным подбородком.