Море смерти, берег любви - Светлана Владимировна Успенская

Кэтрин? Что с ней? В ноющих от боли висках пульсировала тревога. Эта тревога мешала мне сосредоточиться, выбивала из колеи. Кэтрин – вот мое самое слабое место. Кэтрин – они сделают со мной всё, что угодно, и я даже не пикну. Хорошо бы узнать, кто меня сейчас охраняет. Наверное, кто-то из этих питекантропов с деревянными ящиками вместо головы. Ну и кулаки у них… Вспомнив их мастерские удары в солнечное сплетение, ласковые поглаживания по почкам, нежные вправления нижней челюсти, любящие тумаки по голове, я тихо застонал. Если они так же обращались с Кэтрин, я их убью!..

В тяжелых раздумьях прошло часа четыре, не меньше. Время я не мог определить – часы намертво застыли на двух сорока пяти, стекло пошло расходящимися лучиками. Как показывает жизненный опыт, перед дракой лучше снять часы и положить их во внутренний карман, жаль только, я редко прислушиваюсь к жизненному опыту. В темноте же, обступившей меня как липкое душное покрывало, времени не существовало вообще. Оно расползалось под руками, как клочья гнилой ткани, оно то растягивалось в бесконечные секунды, то сжималось, постукивая в такт ударам сердца. Хоть бы проблеск света над головой, хоть бы какое шевеление наверху – но всё глухо. Ни шороха, ни шёпота, ни шелеста, только мое собственное сопение, шум крови в висках и темнота.

Примерно часов через шесть сидения на холодной кочке, от которой мои брюки и соответствующее место стали невыносимо мокрыми и окоченевшими, я тихо запаниковал… Они что, не собираются меня допрашивать? Зачем тогда я здесь торчу, черт побери? А кормить меня, они что, тоже не собираются? Может быть, они думают, что я до сих пор в отключке, и поэтому не торопятся с ужином? А я ведь могу похудеть в этой пещере!

Я задрал голову к предполагаемому отверстию в колодце и крикнул:

– Эй, вы там, наверху! Э-ге-ей!

Эхо ответило мне моим собственным голосом, и от троекратного «ей-ей-ей», прокатившегося от верхнего отверстия до пола, мне стало жутко.

– Алло, гараж! – крикнул я, сложив ладони рупором. – Господа бандиты! Крот, зови начальника, сдаваться хочу! Где мой лучший друг, товарищ и брат Рэм?! Отведите меня к нему, я хочу исповедаться в грехах!

Глухое презрительное молчание.

– Алло, ребята! Кончайте, в самом деле! – надрывался я. – Пожрать киньте! В туалет выпустите! Дайте узнику произнести последнее слово! Эгей! Алло!

Далее я перешел на непарламентарные выражения, сопрягая их в невыразимо виртуозных комбинациях, но все мои стилистические потуги остались без внимания. Только ватная пронзительная тишина и чернильная темнота находились со мной в сыром колодце.

– Козлы! Уроды гипсовые! Отрыжки пьяного бомжа! – наоравшись, с тихим негодованием заключил я, усаживаясь обратно на свою кочку, давно сформировавшуюся из сырой глины точно по форме моей задницы. – Грязь под ногтями свиновода!.. Даже воспитанники дома умственно отсталых – Спинозы по сравнению с этими уродами! Гнусные ублюдки из семей хронических олигофренов! Одна извилина у них – и та ниже спины! Мозги из низкосортного железобетона – и тех недодали наполовину!..

Но восхищаться моими высокохудожественными сравнениями могли только трупы мышей, попавших в колодец еще при его строительстве – их твердые мумифицированные тельца я различил на полу при помощи зажигалки.

Внезапно разумная мысль посетила меня и успокаивающе погладила по головке – наверное, сейчас ночь или раннее утро, все нормальные люди мирно посапывают в своих теплых кроватках, и, конечно, в их числе и эти дебилы, которые приволокли меня сюда. Вот почему они не отзываются – наверное, посапывают в носовые завёртки, как детки, и дела им нет до оголодавшего узника. Что же, придется подождать, пока эти козлы педальные продерут свои сонные вежды и выпустят меня отсюда, хотя бы для того, чтобы к вечеру замочить втихаря где-нибудь в лесу под ёлочкой. «Но я им просто так в руки не дамся, не на таковского напали, – мрачно размышлял я, прокручивая в уме возможные варианты своего ближайшего будущего. – Я еще попью их крови, я им вправлю мозги! Буду блефовать! И ка-ак я буду блефовать, чертям тошно станет! Скажу с презрительной ухмылкой, что если со мной что-либо случится, то аудиозаписи их мафиозных переговоров отправятся в соответствующие инстанции. Пока они будут проверять, разбираться, выяснять, что за записи и существуют ли они на самом деле, я дам деру от них. В самом деле, должен же быть отсюда какой-то выход!»

Я подошел к стене колодца, щелкнул зажигалкой, ковырнул пальцем стену. Сухая глина посыпалась вниз с мышиным шелестом. Я задумчиво почесал колючий подбородок. Конечно, подвиги графа Монте-Кристо не в моем вкусе, но, на худой конец, можно попробовать отсюда выбраться при помощи собственных ногтей, благо они у меня твердые и крепкие. «Выберусь отсюда, – думал я, и во мне разрасталась странная уверенность в справедливости этой мысли. – Выберусь!»

Несмелое августовское утро началось с неторопливого тихого дождя. Тяжелые холодные капли мерно отбивали такт, ударяясь о жестяной карниз, в приоткрытое окно вливался прохладный влажный воздух, вздымая легкую занавеску на кухне. После недавних утренних заморозков листва на канадских кленах покрылась тончайшим налетом желтизны – это было первое предвестие осени. Старушки около метро уже торговали пушистыми шарами багряных георгинов и лохматыми астрами, похожими на разноцветных болонок самых нежных пастельных оттенков.

Несмотря на свойственное ему чуткое ощущение красоты, Ринат не любил осень. Ему претило роскошное увядание природы. Его воротило от самоварного золота берез, грубых красок покрасневших осин, испуганно трясущих на ветру пятаками круглых листьев. В долгие промозглые вечера в душе становилось грустно и пусто от горьковатого запаха костра, разжигаемого во дворе прилежным дворником дядей Петей. После летней грубой зелени отчего-то было мучительно тоскливо смотреть на жухлую траву газонов, неживую, похожую на свалявшиеся лобковые волосы пожилой проститутки. Гораздо больше ему нравилось строгое великолепие среднерусской зимы, ее глухие, сдержанные тона, скромное очарование грязноватого мартовского снега, первый мальчишеский пух майских лесов. А осень… Осень отвратительна разнузданным половодьем ярких красок, животным предсмертным плодородием, оголтелой жадностью, алчностью женщины в последнем приступе бабьего лета. «Осень, – думал Ринат, – перезрелая сорокалетняя тётка, с массивным задом, огромной грудью, вскормившей стада корыстных потомков, развратница, жадно тянущая к любому свои густо накрашенные кармином губы. Осень – предсмертный оргиастический взрыв природы, приманка плодородия, обман, пустота разродившегося лона…» Ему не нравится осень, может быть, потому, что вообще противны женщины, во внешности которых бурно доминирует яркое половое начало, которые страстно ждут оплодотворителя, чтобы после торжествующего акта совокупления изгнать партнера, подобно самкам скорпиона. Его тошнит от их неистового желания любви, может