Амурские версты - Николай Наволочкин

Гудели жаркие солдатские костры, сыпали в звездное небо горячие искры. Лаяли за речушкой в гольдском стойбище собаки. Всхрапывали за палатками кони. И уже от костров, от запаха дыма, от людских голосов и белеющих полотнищ палаток казалось это место обжитым, хотя не стояло пока здесь ни одного дома.

Кузьма с Игнатом и Михайлой сидели у костра рядышком, курили. Уставшие за день солдаты лениво подшучивали над Кузьмой и его огородом.

— А что, — отвечал Кузьма, — вырастет картошечка, сами довольны будете.

Совсем неожиданно потянула Кузьму к себе земля. Позвала заложенной в крови памятью. Прослужил почти два раза по десять лет солдат и никогда не думал о полях и огородах. А тут нашел как-то неподалеку от лагеря удобную ложбинку и представил на ней огород, грядки. Даже будто уловил запах укропа. Но самое главное представил, что над грядками этими подсолнухи цветут. Даже защемило сердце у старого солдата. Вспомнил Кузьма, что у него где-то в сумке есть узелок с семечками, еще из Шилкинского завода.

А что если раскопать полоску земли да посадить, глядишь, через месяц расцветут подсолнухи. Еще ведь май, до осени далеко. В тот день отпросился у командира Кузьма, прихватил лопату и в ложбинку. Копался до темноты. Да много ли один сделаешь. Земля никогда никем здесь не копана, проросла корнями да кустарником. А так ничего землица — черная.

А вот сегодня капитан отпустил Кузьму с Игнатом и Михайлой. «Копайте, — сказал, — картошку посадим, будет приварок». Втроем-то хорошо поработали. Вскопали ложбинку, грядок нарезали, завтра садить.

Рано утром 30 мая, когда шел развод по работам, с той стороны, где стояло стойбище, зычно протрубил пароходный гудок. И тотчас на стрежень реки вывалил сам пароход, извергая из трубы черные клубы дыма, рассыпая искры. Строй линейцев возбужденно зашевелился и замер под сердитый окрик капитана. Пароход, борясь с могучим течением, бившим от утеса, медленно приближался к лагерю.

Дьяченко скомандовал батальону: «Смирно», — и вместе с поручиком Козловским взбежал на свою баржу. «Амур», — прочитал он название парохода.

У лагеря линейцев судно сбавило ход до самого малого. На палубе его стоял контр-адмирал. «Казакевич», — догадался Дьяченко.

— Чей лагерь? — донеслось с парохода.

— 13-й линейный Сибирский батальон! — сложив ладони рупором, крикнул в ответ Дьяченко.

«Амур», не останавливаясь, прошел дальше. Часу в пятом пополудни он вернулся, став на якорь рядом с баржами четвертой роты. На берег сошел уже знакомый Дьяченко по Иркутску командир «Амура» Болтин.

— Вот так встреча, капитан! — воскликнул он. — Где же вы оставили молодую жену?

— Там, где и вы! В сибирском Париже.

— Ах, жены, жены! Наши милые жены, — вздохнул Болтин. — Но я зимой непременно вернусь в Иркутск. Непременно. Основание для рапорта веское: сразу после свадьбы оставил жену. И единственное воспоминание о мимолетной семейной жизни, дорогой капитан, вот этот силуэт…

Болтин достал из внутреннего кармана форменного кителя кожаное портмоне и вынул из него обернутый папиросной бумагой, наклеенный на паспарту изящно вырезанный силуэт молодой женщины.

— А я не догадался сделать этого, — пожалел Дьяченко, рассматривая портрет. — С вами был контр-адмирал Казакевич? — спросил он.

— Да, я везу его из Николаевска. Идет встречать генерал-губернатора, который должен прибыть на Уссурийский пост. Но до Уссури я «Амур» не повел. Дошли до того места на протоке, где я в прошлом году сел на мель. А уж дальше Петр Васильевич отправился на шлюпках. Приказано ожидать его и генерал-губернатора здесь. Ох, капитан, от плавания с генералом до Николаевска зависит моя дальнейшая судьба. Сядем на перекат или откажут машины, и тогда мне хоть в петлю!

— Что так? — спросил Дьяченко. — Ждете очередного производства?

— Упаси бог! Хотя все мы, военные, немного карьеристы, и очередной чин никому еще не мешал, — дело совсем не в этом. Не угожу генералу или контр-адмиралу, значит, прощай отпуск! Не видать мне Иркутска и жены.

— Ну-ну, не расстраивайте себя раньше времени.

— Расскажите лучше о Николаевске, — попросил Козловский. — Это уже на самом деле город?

— Что ж, Николаевск, конечно, не Иркутск, но для такой окраины, безусловно, город. В нем одних частных домов считается уже до двух сотен. И протянулся он ни много ни мало на полторы версты по берегу Амура.

Но любознательному поручику этого было мало. Он водил капитана «Амура» по лагерю, показывал строящийся цейхгауз и казармы. Одна из них уже подведена под крышу, вторая только-только поднималась над землей. Ровным рядом тянулись палатки двух рот. Дымили под брезентовым навесом котлы временной кухни. Козловский сводил Болтина на утес, показал гольдскую кумирню, гнездо орлана, а сам расспрашивал о Николаевске, Мариинске, о Татарском проливе и ночью допоздна засиделся в каюте Болтина.

На следующий день с казачьего поста на устье Уссури на трех лодках прибыли генерал-губернатор Муравьев, архиепископ Камчатский, Курильский и Амурский — Иннокентий, контр-адмирал Казакевич и весь походный штаб Муравьева.

Дьяченко помнил о разносе, который учинил генерал-губернатор в прошлом году есаулу Травину на Усть-Зейском посту, когда тот построил для встречи всех казаков. Завидев лодки Муравьева, капитан не знал, как ему поступить. Построить роты — генерал может опять вспылить. Не подготовить торжественную встречу, а вдруг генерал, со своим часто меняющимся настроением, останется недовольным? Поколебавшись, Яков Васильевич все-таки построил взвод, оставив остальных солдат на работах.

Генерал-губернатор на этот раз оказался в приподнятом настроении. Он выслушал рапорты Дьяченко и Болтина, поздоровался с караулом, пожал руки офицерам и приказал собрать и построить весь наличный состав батальона.

Заиграла сигнал построения труба. За несколько минут сбежались линейцы, валившие лес и строившие казармы. Генерал прошелся перед замершим строем, поздоровался и приказал зачитать приказ, отданный им 21 мая в Благовещенске. Стоявший наготове с приказом в руках заведующий путевой канцелярией коллежский секретарь Карпов, откашлявшись, прочел:

«Товарищи! Поздравляю вас! Не тщетно трудились мы: Амур сделался достоянием России! Святая православная церковь молит за вас! Россия благодарит!.. Ура!»

Дождавшись, когда замолкнет «ура», прокатившееся по строю, Муравьев заговорил сам:

— Трактат с Китаем заключен по обоюдному согласию. Амур вновь наш! — Помолчав, он продолжал: — От нового города Благовещенска мы шли ужасно долго из-за сильных противных ветров, которые задержали и прочие все сплавы, и пришли на устье Уссури только сегодня, 31 мая. Там меня встретил военный губернатор Приморской области контр-адмирал Казакевич, которому теперь ваш батальон будет непосредственно подчинен. Ваши ближайшие соседи, казаки на устье Уссури, слава богу, здоровы. У них на посту все хорошо. Строят дом, магазин, огороды засажены, и времени вообще даром не теряли. Надеюсь, что и у вас дела пойдут не хуже. Казенный провиант вам положен, но вы далеко от житниц, посему сами старайтесь, добывайте зверя, ловите рыбу, заводите огороды.

Усть-Уссурийский пост я только что назвал в честь контр-адмирала Казакевича станицей Казакевичевой. Ваш лагерь — лагерь 13-го батальона — отныне будет носить название Хабаровка! Ура!

— Ура! — прокатилось по рядам.

— В названиях станиц Пояркова, Бейтонова, Албазин, Хабаровка будет жить память о наших предках, радением своим и подвигом своим сделавших эту землю русской. И вы, солдаты, продолжатели дел славных предков, должны быть достойны их славы!

Слова генерал-губернатора звучали в полной тишине. Замерли солдаты, стояли, выпрямившись, офицеры. И только Амур неудержимо катил и катил вдаль свои полные воды.

8

Когда выдавалась редкая свободная минута, Глаша садилась на пенек у арестантского барака, прятала красные от горячей мыльной воды руки в рукава серого халата и смотрела на берег. Там, внизу, располагались крепостные укрепления, обведенные земляным валом, переплетенным тальником. На высоких, с двумя колесами впереди лафетах стояли крепостные орудия. У мачты с флагом неподвижный часовой с ружьем на плече. Солдаты-артиллеристы суетились у пушек. С саблей на портупее прохаживался офицер.

На батарее каторжанки не бывали. Запрещалось. А по остальному Мариинску можно было ходить куда угодно.

По сравнению с Засопошной, единственным местом на земле, которое хорошо знала Глаша, день в Мариинске проходил шумно. Вставал Мариинск по сигналу трубы, жил под барабан и отходил ко сну после выстрела пушки. Одних солдат тут было не перечесть. Стоял в Мариинске 15-й батальон. Отдельно обитали батарейцы-артиллеристы да еще казаки. Часто сновали мимо казарм, толклись на берегу, плавали на своих лодках гиляки. Начался июнь, а некоторые из них до сих пор ходили в меховых шапках, в расшитых узорами по низу куртках на меху. У баб ихних в ушах висели тяжелые медные серьги-кольца. Гиляки в каждый свой приезд предлагали рыбу: больших сазанов, сигов, сомов. А прошлой осенью целыми лодками привозили кету. Меняли ее на пустые бутылки, всякие жестянки, соль. За медную копейку давали по пять рыбин. А потом копейки гилячки нашивали на свои халаты, а мужики пробивали в копейках дырки и подвязывали их к кисетам. Табак курили у гиляков и стар и мал.