Амурские версты - Николай Наволочкин

— Путятин как будто в воду канул, — сказал Николай Николаевич. — Я ожидал получить от него известие в Николаевске, но увы, его нет. Я послал на днях к нему на американском купеческом судне курьера с договором и письмом. Американец дойдет в Шанхай через месяц, следовательно, только в конце июля Евфимий Васильевич сможет узнать, что амурское дело окончено. А до того времени, бог знает, что он вздумает предпринять.

Многие из присутствующих знали о сложных отношениях между Муравьевым и Путятиным и сочувственно поддакивали генералу.

Заговорили о Сахалине, где стояла русская команда. Но тут поднялся архиепископ Иннокентий и предложил пройтись по Мариинску, а затем направиться всем на освящение нового храма в Кизи.

Николай Николаевич вышел первым, он хотел осмотреть солдатскую слободку.

— Что там смотреть, ваше высокопревосходительство, обыкновенные домишки… — начал было батальонный командир, но сразу осекся.

Генерал-губернатор уставил в него свой сверлящий взгляд, которого остерегались не только подполковники, и сердито заметил:

— То, что пожилые солдаты строят в сем краю дома, достойно всяческой похвалы. Значит, они думают здесь осесть. А каждый поселенец, знающий местные условия, принесет пользы больше, чем десяток новоселов из далеких мест.

Неказистые домишки солдат стояли, окруженные грядками огородов, что особенно понравилось губернатору.

Слух о приходе генерал-губернатора быстро облетел слободку. Солдаты — хозяева домов — собрались посредине улицы.

— Хвалю, — сказал им генерал, — хвалю, кавалеры! — И велел выдать, тут же при нем, каждому по три серебряных рубля.

Довольные солдаты моментально попрятали новенькие рубли по карманам, а генерал продолжал:

— Мне передали, что многие из вас согласны, после увольнения в бессрочный отпуск, остаться на Амуре. Сообщаю вам, что на них будут распространены льготы, представляемые переселенцам-казакам. Обживайте эту землю, обзаводитесь хозяйством.

— Землица ничего, — соглашались дядьки. — И зверь есть, и рыба. Тут бы многие остались, не только мы, к примеру…

Солдаты мялись, переглядывались.

— А в чем дело? — спросил генерал.

— Да вот, трудно бобылями жить. Сказано: без жены, как без штанов, одинаково неловко. А где здесь бабу возьмешь!

Солдаты оживились.

— Мы и к гилячкам присматривались, так у них, гиляков, у самих баб мало.

— Что гусь без воды, то мужик без жены, — негромко сказал кто-то.

— Как? — переспросил Муравьев и, выслушав вновь поговорку, добавил: — Неплохо! А слышали, как еще говорят: «Мужик — как бы хлеба нажить, а жена — как бы мужа избыть»?

— Так оно мало ли что скажут. А без баб худо тут будет.

— Понимаю, — согласился Муравьев. — А насчет жен вам, кавалеры, я подумаю.

После того как владыка Иннокентий освятил в Кизи первую на Амуре церковь, Муравьев приказал собрать на батальонном плацу старослужащих солдат и женщин-каторжанок.

— Старых не приводить, — сказал он о женщинах, — а тем, кто помоложе, намекните, что сегодня у них в жизни может произойти большая перемена.

В арестантских казармах дело дошло чуть ли не до драки. Каторжанки решили, что генерал собирает их за тем, чтобы объявить свою милость. И когда караульный офицер, построив женщин, отобрал наиболее пожилых и убогих и приказал им вернуться в казарму, поднялся крик:

— Неужто мы плохо работали?

— Да я день-деньской не разгибалась на постирках, не то что Стешка! Ей бы все зубы скалить да юбчонку задирать.

— Это я-то зубы скалю! — взорвалась Стешка и боком двинулась на обидчицу. — Да ты что несешь! Али Кузькина мне простить не можешь! А я что виновата, что он на тебя, сухопарую, глядеть не хочет.

Каторжанки напустились друг на друга, но их растащили солдаты, а потом обеих затолкали в казарму.

Не слушая криков и уговоров, не обращая внимания на слезы, забракованных каторжанок загнали в арестантскую и приставили к ним часового. Остальных повели на плац.

Там уже стояло человек тридцать линейцев, дослуживавших свой срок солдатчины.

— Кавалеры! — обратился к ним генерал-губернатор. — Меня радует, что многие из вас решили по доброй воле поселиться на этой мало обжитой земле. Тем, кто останется, будут предоставлены льготы. Сегодня один из вас сказал, что мужик без жены, что гусь без воды. Я позаботился о вас и дам вам жен…

Муравьев быстро прошел взад-вперед мимо шеренги солдат и, остановившись, скомандовал:

— Кто решил не выезжать с сих мест, три шага вперед!

Шеренга ветеранов заколебалась, потом из нее стали выходить один за другим солдаты.

Набралось ровно двадцать человек.

— Все? — молча пересчитав солдат, спросил генерал.

Потоптавшись и махнув рукой, вышел еще один.

— Остальным — разойтись!

Солдаты, решившие возвращаться на родину, сначала разбрелись, потом сбились в кучку, ожидая, что будет дальше.

Глаша стояла в толпе женщин. То, что говорил генерал, доходило до нее, не задерживаясь в сознании. Она думала о своем. Неужели сейчас генерал скажет какие-то слова, и она станет вольной? И поплывет она по Амуру, и найдет в какой-то станице своего Игнашу. Может быть, пробудет с ним до осени. Ее не прогонят. Она будет стирать солдатам, как стирала здесь. А прачки везде нужны. Потом она вместе с Игнашей отправится в Шилкинский завод и поселится там. И будет все, как ей мечталось бессонными ночами и за работой.

Толпу женщин растолкали в неровную шеренгу. Глаша машинально стала туда, куда ее поставили. Потом унтер-офицер Кузькин вывел из строя почти половину женщин и отправил их в казарму. Оставшихся каторжанок пересчитали. Их оказалось двадцать одна.

Шеренгу их подравнял все тот же расторопный Кузькин. Напротив, всего шагах в трех от женщин, выстроились солдаты. И хотя они стояли на месте, лица их плыли перед Глашей. Уже примелькавшиеся, знакомые и незнакомые. Бритые, с усами, морщинистые, загорелые, расплывшиеся в улыбке, серьезно сосредоточенные.

— Ну вот, детушки, — говорил тем временем генерал. — Вот вам жены и хозяйки! Любите друг друга, обживайтесь! А вы, женщины, отныне освобождаетесь мной от каторги и становитесь солдатскими женами.

Из всего сказанного Глаша поняла только одно, что она освобождается от каторги, и заплакала счастливыми слезами.

Потом ее взял за руку знакомый солдат — дядька Иван. Он часто приносил в баню для стирки солдатские рубахи, портянки и белье и бывало заговаривал с Глашей. Избушка его пока без крыши, но уже с печной трубой стояла в солдатской слободке.

Как во сне, еще ничего не понимая, обошла Глаша за руку с тихим солдатом Иваном вокруг походного алтаря: кизинский военный священник торопливо обвенчал их, как и другие пары.

Обвенчанные, поцеловав крест, вели себя по-разному. Высокий, сухопарый солдат обнял длинными руками свою неожиданно полученную жену и, склонившись к ней, что-то приговаривая, повел к солдатской слободке. Глашина товарка по прачечной, разбитная бабенка Маришка, спалившая когда-то дом свекра, за что и оказалась на каторге, едва отойдя от алтаря, обхватила шею доставшегося ей солдата и, не стесняясь генерала и всего высокого начальства, начала звонко причмокивая, целовать его колючие щеки. Набожная, еще совсем молодая, как и Глаша, кухарка Фенька зашлась в плаче и не могла шагу ступить вслед за тянувшим ее за руку солдатом.

— Да куда ты меня! — кричала она. — Да ты что!

Над плацем стояли и плач, и смех, и выкрики. Двое солдат со своими женами неловко топтались возле священника и о чем-то сбивчиво просили. Кое-как он разобрал, что солдаты хотели бы поменять жен, и бабы, мол, на это согласны, поскольку до этого они уже жили с ними, как с женами. Но каждый жил не с той, с которой его сейчас обвенчали, а с той женщиной, что досталась товарищу. Но священник терпеливо объяснил, что теперь, после святого венчания, ничего уже нельзя поделать. А то, что было у них раньше, — великий грех, который надо замаливать.

Все эти разговоры, плач, чужие объятия плыли, мелькали в глазах у Глаши, как во сне. Лишь в неказистом доме Ивана, где пока стояла только печка, деревянная лавка да висела на гвозде у двери заношенная шинель с номером 15-го батальона на погонах, Глаша по-настоящему осознала все, что случилось в этот роковой день. Нежданно-негаданно, по чужой воле стала она солдатской женой.

— Прощай, милый дружок Игнаша, — шептала вслух она, бессильно опустившись на лавку.

А робкий солдат Иван раздувал печь. Наливал в котелок воду, доставал из-под лавки сухари.

Иван думал попотчевать чаем молодую жену.

9

Перекликался птичьими голосами, сдабривал знойный воздух медовыми запахами жаркий июль. Отойдешь несколько шагов от первых казарм Хабаровки — и вот они, высокие травы с метелками иван-чая, пестрыми цветами мышиного горошка и нежно-розовой валерьяны. А в сырых местах по берегам прозрачной речушки, из которой берут воду солдаты, сочные синие цветы ириса.