Амурские версты - Николай Наволочкин

— Какой же товар ты привез? — поинтересовался капитан Дьяченко.

— Разный товар. Свечи есть, чай кирпичный, сапоги, сухари, крендели, табак, спирт. Ситец имеем, коленкор, дабу, котлы… Все, что душе угодно. Вы тут у туземцев пушниной не разжились?.. Тащите ее сюда, товар в промен найдется!

Поселился приказчик и стал строить лавку за средней горой у небольшой мелкой речушки, которую солдаты прозвали Хабаровкой.

Как не спешил Дьяченко готовить к зиме лагерь, он все же отпускал желающих поработать вечерами у торговца. И к августу на левом фланге Хабаровки, аккурат напротив орлиного гнезда, уже стояла лавка. В срубленном наскоро доме первую половину занимал «магазин», разгороженный надвое прилавком. За ним до потолка тянулись полки с товарами. А на самом прилавке лежали потертые счеты и стояла стеклянная чернильница. Во второй комнате поселился приказчик.

Про лавку узнали гольды не только из стойбища у Хабаровки, но и те, что жили по Уссури. И повезли они к ловкому торговцу пушнину, которую не успели отобрать в прежние набеги маньчжуры. Приказчик похвалялся:

— Соболей я беру по два, самое большое по четыре рубля серебром за хвост. А на ярмарке в Ирбите он идет по двенадцать, пятнадцать, даже по двадцать рубликов. Доволен будет хозяин.

В начале августа приплыл и сам купец. Якову Васильевичу его приезд доставил неожиданную радость…

Сначала на баркас, приставший к берегу возле лавки, не обратили особенного внимания. По Амуру теперь часто проплывали переселенцы, курьеры. Наведывались при нужде в Хабаровку на лодках казаки из Казакевичевой, солдаты из роты Козловского, строившие соседнюю станицу Корсакову. В самом конце июля прошел из Благовещенска, не остановившись в Хабаровке, пароход «Амур». Так что прибытие еще одного баркаса не вызвало интереса. Однако, когда от баркаса отделилась лодка и направилась к лагерю, часовой удивленно присвистнул. Удивился он тому, что в лодке сидела женщина, а рядом с ней нетерпеливо привставал мальчишка.

Доложив о необычных пассажирах капитану и передав ему подзорную трубу, часовой заметил:

— Видать, из благородных дама-то. В шляпке. И платье на ней непростое. Такое я только в Шилкинском заводе видел…

Яков Васильевич поднес к глазам трубу, подвернул окуляр и разглядел сначала широкую спину гребца. Потом, над этой спиной в холстяной рубахе, приподнялось удивительно знакомое мальчишеское лицо.

— Володька! — чуть не вскрикнул капитан, узнав сына.

А в окуляре уже покачивалось родное лицо жены Фимы.

Капитан сунул трубу часовому и, к его великому удивлению, тут же закричал, замахал руками:

— Володя! Фима!

Володя вскочил с сиденья, но его одернул державшийся за борт одной рукой незнакомый капитану человек; лодка же огибала утес с его клокочущим течением.

Сбежав на берег, капитан шагнул в воду, подхватил нос лодки и вытянул ее на песок. Володя, не находивший до этого себе места, вдруг засмущался. Он хотел было броситься отцу на шею, но смешался, как и тогда, в Иркутске.

— Ну, давай, сын, сходи! Конец твоему путешествию. — Дьяченко протянул руку.

Потом он, не стесняясь солдат, подхватил на руки жену и перенес ее на берег. Следом соскочил сопровождавший их человек, оказавшийся владельцем построенной уже в Хабаровке лавки.

— Как же вы не предупредили, не написали?! — и удивлялся, и радовался Яков Васильевич.

— А мы рассудили, что письмо дойдет не быстрее, чем доберемся мы сами.

— Да вот вам сразу и живое письмо, — вставил свое слово купец. — Чего же еще желать!

Подошел в сюртуке без эполет Коровин. Увидев даму, смутился за свой вид, хотел отступить, но капитан уже представлял его жене и сыну. А купец рассказывал:

— Не было бы счастья, да несчастье помогло. Я ведь мог быть здесь еще месяц назад, вместе со своим приказчиком. Да кошки подвели, окаянные, разбежались. Пришлось возвращаться. Еду в другой раз, добрался до Благовещенска, а там ваши сидят, оказии ждут. На «Амур», что сюда шел, они опоздали. Поговорили мы, выяснилось, что я с родителем ихним, Константином Севастьяновичем, дела имел, а плыть нам, примерно, в одно место. Вот и отправились.

— Так это ваша лавка у нас за горой? — спросил Коровин.

— Моя, — довольно сказал купец. — Приказчик-то мой и сообщил, что вы здесь.

Капитан пригласил всех к себе на баржу.

— А мы навсегда в твою Хабаровку, — счастливая и довольная, рассказывала Фима. — Знаешь, стало нам с Володей невмоготу. Сколько можно тебя ждать. И мы отважились. Отец с мамой, все знакомые пугали: до зимы не доберетесь. Безлюдье там, мало ли что может случиться. Оказалось, все не так, какое же это безлюдье! По всему Амуру новые селения. За день одно, а то и два проплывали. Успели добраться за месяц. До Шилкинского завода нас доставил отец. Привет тебе, Яков, от него и от мамы! Потом с курьером приплыли в Благовещенск. А дальше вот со Степаном Степановичем…

— Говорил я, — сказал капитану поручик Коровин, — не надо приостанавливать строительство вашего дома. Теперь придется поторопиться. Он ведь, ваш супруг, — обращаясь к Афимье Константиновне, продолжал Коровин, — как ушли от нас две роты, приказал строительство своего дома оставить и завершать казармы.

— Так-то ты нас ждешь! — притворно обиделась Афимья Константиновна.

— Не ждал, не ждал, — добродушно улыбался капитан.

— Папа, я хочу на берег, посмотреть лагерь, — сказал Володя.

— Успеешь еще, сынок, насмотришься…

— Пусть идет, — поддержала мальчика Фима. — Столько дней на воде, засиделся.

— Ну, иди. Разыщи в лагере унтер-офицера Ряба-Кобылу, он тебе все покажет. Хотя подожди. Найди лучше солдата Кузьму Сидорова, пусть сводит тебя на свой огород. Кузьму Сидорова — не забудь! — крикнул капитан уже вслед сыну.

— Не забуду! — отвечал тот, убегая.

Гости привезли свежие, всего месячной давности, иркутские новости. А благовещенские были совсем с пылу с жару. Новый город на Амуре они оставили немногим больше недели назад.

Пока солдаты накрывали стол, зашел разговор о генерал-губернаторе. Афимья Константиновна рассказывала, что он еще 9 июля прибыл в Благовещенск. Туда же, через несколько дней, на трех джонках прибыл айгуньский амбань.

— Встречали их, как рассказывают, пышно, — говорила она. — На пристань вышли офицеры штаба. Оркестр играл марш. Впереди амбаня шли шесть маньчжур с павлиньими перьями на шапках, потом церемониймейстер, а уж за ним выступал сам амбань. Остальная свита толпилась за ним. Николай Николаевич встретил амбаня на веранде дома, проводил в гостиную. Тут же подали угощение. За обедом, еще раз поздравив друг друга с заключением трактата, они договорились, что попеременно в Благовещенске и Айгуне будут устраиваться ярмарки. Ходит слух, что договор с китайцами заключил в Тяньцзине и граф Путятин, а китайский богдыхан уже утвердил трактат, подписанный в Айгуне.

— Ярмарки, конечно, хорошо, — заговорил о своем купец. — Я вот тоже думал поторговать с китайцами, да где там! Если наших станиц, как сказала уже Афимья Константиновна, действительно заложено немало, то китайский берег по-прежнему пуст. За Айгунем одни леса да горы, горы да леса. Жалко: такая земля без дела лежит.

Купец пообедал и откланялся, пригласив всех к себе в гости. Ушел и Коровин, и Яков Васильевич с Фимой остались одни. Они стояли у открытого окошка каюты, за которым до полоски дальнего берега простиралась речная гладь. Течение несло пену, вода прибывала, отчего Амур казался особенно могучим и величавым.

— Какой простор, — сказала Фима, — и какое упрямое течение. Оно завораживает и куда-то зовет. Поэтому ты, наверно, и бродишь столько лет без приюта и без своего гнезда.

— У меня здесь есть заветное место, — отвечал капитан. — Когда я очень скучал о тебе и Володе, я поднимался туда и глядел на Амур. И понемногу успокаивался. Это на утесе — рядом. Мы потом сходим туда втроем, увидишь, какой там открывается простор… Но, как ты решилась, моя умница, на эту поездку?

— В Иркутске нет утеса, на который я могла бы подниматься. Не выдержала. Собралась враз, и вот мы у тебя.

— Я хотел вызвать вас будущей весной, когда здесь будут какие-то удобства. Сейчас придется трудно… Но я так благодарен тебе, — Яков Васильевич обнял жену, — я так благодарен тебе за твою жертву.

— Какая жертва! Я не на каторгу, а к тебе приехала! — воскликнула Фима.

Она повернула к нему заалевшее вдруг лицо, увидела совсем рядом его глаза и замолчала под его взглядом. А капитан рассматривал ее так пристально, будто никогда не видел женского лица. И ему казалось сейчас, что природе никогда не создать ничего совершеннее, чем женщина, чем милое, заставляющее сжиматься от нежности сердце, женское лицо. И он только сейчас понял, как истосковался по глазам Фимы, доверчивым, восторженным и испуганным, по ее голосу, который вдруг смолк, по мягким нежным чертам ее лица, по ней — своей жене. Фима приникла к нему.