Амурские версты - Николай Наволочкин

В некоторых стойбищах Михаил Александрович видел грядки, засаженные маньчжурским табаком. И первое, что предлагали аборигены этих мест гостям, когда они под лай множества собак сходили на берег, была трубочка. Присев на корточки вокруг гостя, мужчины в конусообразных берестяных шляпах, с черными косами за плечами, и женщины, в расшитых халатах, с серьгой в ухе и медными и серебряными браслетами на руках, дымили своими длинными трубочками. Трубки эти часто совались в рот мальчишкам и девчонкам. Табак гольды держали в расшитых бисером кисетах с подвешенными к ним русскими полтинниками и рублями.

Михаил Александрович опасался, что весной Амур сильно разольется от таяния снега и льдов, как это бывает на реках Центральной России. Уровень воды действительно поднялся, но не настолько, чтобы мешать продвижению бечевой.

Часто на реку наползали туманы, но солнце и ветер разгоняли их, и тогда за черной хвойной тайгой то с одного, то с другого берега вставали синие горы с белками сверкающего снега в седловинах хребта и на вершинах.

Попутные ветры с Восточного океана помогали преодолевать встречное течение, но они же несли холод, несмотря на начавшийся май. Порой, чтобы согреться, Михаил Александрович сам садился за весла и тогда, за монотонной работой, уходил в воспоминания о родных, о Лене и Коле…

Как-то странно, полосами набегали короткие майские дожди. Иногда впереди туманилась даль, потом занавес дождя закрывал, будто перегораживал реку. Но подплывали к этому месту, а дождь уже прошел. Иногда дождь возникал позади, за кормой, гребцы ежились: сейчас он их догонит, но дождь уходил в сторону, к горам. Но бывало и так, что впереди и позади сияло солнце, а дождь обрушивался на одинокую лодку. Навес над лодкой мало помогал, приходилось приставать к берегу и спасаться под палаткой, ожидая, когда дождь отбарабанит и река успокоится.

В дождь на удивление жадно брала невиданная еще Михаилом Александровичем небольшая рыба с зеленовато-черной спиной и ярко-желтым брюшком. Она сильно заглатывала крючок и отчаянно скрипела пилками-плавниками. Гребцы так и прозвали ее скрипуном, однако гольды, увидев однажды их улов, назвали рыбу иначе, — «качатка». Ловилась она на любую приманку: кусочки сушеного мяса, внутренности рыбы, на червя или слепня. Гребцы варили из скрипуна, добавив для вкуса карасей, отличную уху, приспособились также зажаривать рыбок над костром, насадив их на прутики. Чистились эти рыбки легко, чешуи совершенно не имели и не были слишком костлявыми.

«Показать бы их Густаву Ивановичу, — думал Михаил Александрович, вспоминая натуралиста Радде, — что бы он сказал? Может, скрипун еще не известен науке? Да и любопытно было бы мне встретить этого подвижника-натуралиста».

Радде оказался легок на помине.

…Бестужев каждый день ожидал увидеть дым парохода. Он не оставлял еще надежды догнать где-нибудь по пути «Аргунь», «Лену» или «Амур» и перебраться на борт со своей командой.

13 мая, к полудню, когда уже чувствовалось приближение Хингана и Амур стал поуже, Бестужев за островами заметил струйку дыма. На костер это не походило. Неужели пароход! Шли бечевой, и Михаил Александрович от нетерпения готов был сам взяться за канат. Вскоре в распадке показался приземистый бревенчатый дом. Рядом с ним стояла берестяная юрта. Поодаль паслась стреноженная лошадь. Гольды лошадей не держали, конные манегры обитали выше по Амуру, поближе к Зее. Кто же тогда здесь поселился? Еще больше удивился Бестужев, услышав крик петуха. Куры бродили возле дома.

Но вот из него вышел обросший бородой человек, поднес ладонь к глазам, потом стремительно побежал к берегу. Михаил Александрович узнал молодого натуралиста.

— Густав Иванович! — крикнул он. — Принимайте гостей!

— Михаил Александрович! А я думал, что вы в Америке! Милости прошу! — обрадованно кричал ученый.

Показывая свое хозяйство, Радде с гордостью говорил:

— Все здесь построено моими собственными руками. Вот юрта, которую я соорудил по прибытии. Все сорок бревен — из подаренного вами плота, любезный Михаил Александрович, пошли в дом. Низковат он снаружи, но зиму я провел преотлично. Видите: дом у меня врыт в землю, так теплее. Обратите внимание на печь, — говорил он, показывая убранство своего дома, — она заменяет мне зимой стол, диван, постель.

— Неужто не скучно в одиночестве?

— Что вы! Да за своими наблюдениями я забывал о времени. Потом я не один. Со мною здесь два казака-охотника. А до середины зимы жил еще тунгус Иван, знаток первобытных лесов. С большим сожалением в январе я отпустил его домой, к семье.

— А я, — признался Бестужев, — и в многолюдном Николаевске страдал ностальгией.

— Все зависит от настроя. Я приготовился к двум годам такой вот жизни. А вы, конечно, не думали зимовать в Николаевске.

— Пожалуй, вы правы. У вас, я гляжу, тут огород!

— Да, посадил картофель, редьку и капусту. А луку тут много дикого по лугам. К берегу, поди, приставали? А он на любой поляне.

— Куры-то, как я помню, у вас были, — сказал Михаил Александрович. — А откуда взялась лошадь?

— Поймали близ Буреи. Совсем одичала. Но сейчас пообвыкла. А без нее я даже не представляю, как бы мы вытянули на берег бревна. Впрочем, сейчас мы накроем стол, тогда и поговорим. Я очень истосковался по свежему человеку. С казаками обо всем переговорено за зиму. Да они у меня целыми днями на охоте, добывают экспонаты для моей зоологической коллекции. Заспиртовал уже образцы всех местных змей. Приготовил чучело соболя, есть шкура барса, чучела грызунов, многих птиц. Мечтаю о шкуре тигра.

Гостеприимный хозяин уговаривал Михаила Александровича остаться ночевать. Но Бестужев торопился. Еще предстояло плыть и плыть через Хинганское ущелье до устья Зеи, а там до Шилки, а там… Дороге, казалось, не будет конца. Одно утешало путника: на Зее мог оказаться попутный пароход.

Густав Иванович снабдил его свежей дичью, добытой недавно казаками. Они тепло простились.

И снова потянулась утомительная дорога.

Уже в Хинганском ущелье навстречу лодке из-за кривуна выплыли две баржи. «Начался очередной сплав, — обрадовался Михаил Александрович. — Теперь суда будут встречаться часто».

На баржах сплавлялась вниз по реке рота солдат. На палубе первой стоял приземистый офицер. Когда лодка и баржа поравнялись, Бестужев узнал командира 13-го батальона, строившего одну из станиц на Верхнем Амуре. Это там Михаилу Александровичу посчастливилось услышать свою песню о восстании Черниговского полка.

— Здравствуйте, капитан! — не вспомнив фамилии офицера, крикнул он.

— Позвольте, позвольте! Вы, кажется, останавливались у меня в станице Кумарской, в лонешном году, как говорят казаки?

— Совершенно верно, — подтвердил Бестужев.

— Откуда же вы теперь? — спросил Дьяченко.

— Из Мариинска!

— На этот раз будете плыть гораздо веселее. Скоро начнутся наши станицы, новые, с топорика. Они будут провожать вас до Шилки.

— А вы куда держите путь? — в свою очередь поинтересовался Михаил Александрович. — Тоже в Мариинск или в Николаевск?

— Нет, гораздо ближе. Через несколько дней рассчитываю быть на месте. Идем закладывать военный пост. Новое поселение батальона.

— Где сейчас генерал-губернатор?

— В Айгуне, — ответил капитан Дьяченко. — Ведет переговоры с китайцами о разграничении.

— Да что вы! Приятная новость! Ну, счастливого вам плавания!

— Счастливо и вам!

Первая рота 13-го батальона и лодка Бестужева разошлись.

7

С вечера, а потом и ночью, то чуть затихнув, то словно вновь набравшись сил, лил дождь. За песчаным амурским берегом, где до утра остановился отряд капитана Дьяченко, надрывались лягушки. Их квакающий хор заглушал шум дождя и ленивый плеск волн и наплывал на баржи сплошным «а-а-а…»

— Сколько их там? — удивлялся Игнат Тюменцев.

— Расквакались на непогоду, — объяснил Кузьма.

С неба, затянутого тучами, не проглядывала ни одна звездочка, на берегах — ни огонька.

Теперь совсем уже недалеко находилось место, предназначенное 13-му батальону для высадки. Чтобы не проехать его в темноте и не заблудиться в многочисленных здесь протоках и островах, капитан приказал остановиться. Завершался девятисотверстный, как считали топографы, путь первой роты от Благовещенска.

Где-то вправо уходила от Амура протока, чтобы принять Уссури, а впереди широко разлившийся Амур должен был сделать крутой поворот. И вот там, за поворотом, где правый его берег высок и холмист, отряду надлежало высадиться.

Разжигать костры под дождем не стали, погрызли сухарей и — спать.

— Ну и место — одни лягушки живут, — ворчал Михайло Леший, забираясь под брезент.

Так и уснул отряд под монотонный шум дождя, под наплывающее волнами квакание.