Богатство - Майкл Корда

Эта сторона характера Артура редко проявлялась в ее присутствии. Она всегда считала его прямодушным "белым англосаксом, протестантом", пропитанным достоинством и моралью до мозга костей, каким он и любил себя выказывать. Но он мог, когда хотел, быть хитрым и коварным, тем более, что, как бы он ни поступал, он был твердо убежден, что действует в соответствии со своими принципами. Она проштудировала все книги о Баннермэнах, какие могла, и с удивлением обнаружила, что в среднем возрасте, в эпоху "холодной войны", Артур был связан с ЦРУ, хотя он редко упоминал об этом. Он осуществлял тайную связь между миром шпионажа и миром большого бизнеса, академическими кругами, фондами и старой денежной аристократией Северо-Востока, был одним их тех "умных людей", с которым советовался каждый президент. Имя Баннермэна использовалось, чтобы прикрыть интриги и заговоры, поддержать "дружественных" латиноамериканских диктаторов, и свергнуть "недружественных", убедиться, что "правильные" политики в Европе (антикоммунисты) получают теневую оплату своих кампаний. Исследовательские гранты Баннермэна выделялись таким многообещающим молодым выпускникам университетов, как Генри Киссинджер, Герман Кан и Збигнев Бзежинский, Баннермэн финансировал консервативные учебные заведения, правые газеты и журналы по всему миру, бесконечные гражданские комитеты в поддержку мировой демократии, в случаях с шахом Ирана, президентом Маркосом на Филиппинах и генералом Хименесом в Венесуэле.

Артур Баннермэн всей душой любил грязные трюки, при условии, что они совпадают с патриотическими интересами, а также, не сомневалась Алекса, если они действуют в интересах семьи. Стал бы он осуждать интриги Роберта на конвенции в Майами, при том же злосчастном итоге, если бы они были направлены против леваков, поддерживающих Фиделя Кастро, или тех, кто строил планы против делегатов-республиканцев? Нет, решила она.

– Звучит так, будто ты собираешься заставить беднягу есть у тебя из рук.

Он зевнул. Голос его уже стал сонным.

– Да. Действуй за сценой, как Кир. Бери то, что ты хочешь, раньше, чем другие даже узнают, что ты хочешь. – Он коротко всхрапнул, ком в груди затруднял его дыхание. Его глаза были закрыты, и она с трудом разбирала, что он говорит. – Тебе нужно учиться… – ей послышалась нота настойчивости в его голосе. – Тебе нужно научиться защищать себя… лучше, чем я… надеюсь, что ты поймешь… надеюсь, что ты простишь…

Его голос упал, смешиваясь с дыханием, он, наконец, погрузился в сон, оставив ее гадать, как ей уснуть самой – было вряд ли позже восьми или девяти часов вечера, встать или даже двинуться она не могла, не разбудив его. Лежа в темноте, она размышляла, с кем он разговаривал. С Робертом? С самим собой? С кем-то из других детей? И за что он хотел прощения?

Он заворочался, и она нежно погладила его. Лучше всего для него сейчас выспаться. Затем, совершенно отчетливо, словно во сне, он сказал:

– Прости, Александра, но это единственный выход.

Она не спала полночи, думая об этих словах, но утром здоровье его, казалось, восстановилось, и он совсем не помнил ни то, что ему снилось, ни то, что он говорил.

* * *

– Жара, – сказал он, вытирая лоб. – Всегда ненавидел проклятое нью-йоркское лето.

– Удивлена, что это тебя беспокоит. Ты же почти не выходишь.

– Я это и имею в виду. Кондиционеры – искусственный способ поддержания жизни. Когда я был ребенком, мы открывали окна и включали вентиляторы. В те дни джентльмен надевал соломенную шляпу и белый костюм в День Поминовения и носил их до Дня Труда. Кого в наше время увидишь в канотье – такой плоской соломенной шляпе с черной лентой? Наверное, теперь нигде даже приличной панамы не купишь. У моего дяди Джона была прекрасная, легкая, как бумажный самолетик. Тогда все шло своим порядком. Летом было жарко, и тело этим пользовалось. А в наши дни нужно одевать сорочку с манишкой, чтобы пойти в ресторан. – Он подошел к окну, взглянул на улицу и вздохнул. – Правда в том, что летом нужно просто уезжать из города. Последние несколько лет я зарылся здесь, как барсук в нору, зимой и летом. А ты? Ты проводишь лето, как я. Уверен, что это не то, что тебе нужно.

Он махнул в сторону старинного стола, заваленного папками, распечатками и документами, картин музейной ценности, мебели, сработанной, как произведение искусства, а не ради какого-либо удобства. На противоположной от окна стене висел гобелен работы Шагала. Много ли квартир в Нью-Йорке, подумала она, располагают достаточно большой гостиной, чтобы вместить его? В камине пылал огонь, несмотря на жару на улице. Артур любил огонь, и слуги имели строгое указание поддерживать его, при этом включая кондиционеры.

– Не могла же ты все последние годы проводить каждое лето в городе? Удивительно, сколько я о тебе еще не знаю, если вдуматься. Ты любишь плавать? Кататься на горных лыжах? Ты ходишь летом на пляж?

– Не уверена, ч т о я люблю, – осторожно сказала она. – У меня не было времени это выяснить. Когда Саймон и я были… – Она с трудом подыскала подходящее слово, – вместе, он каждое лето снимал дом в Ист-Хэмптоне, но, думаю, в основном потому, что так принято. Мы не часто там бывали – только, когда ему было необходимо устроить прием. Я люблю солнце, мне приятно полежать на песке, однако к морю меня не тянет. Может это из-за того, что я приехала со Среднего Запада, но море действует мне на нервы. Пловчиха из меня никудышняя.

– А я всегда любил море. До сих пор люблю. У меня есть коттедж в Мэйне, называется Грейрок. Чудесное место. Проснешься утром – а на скалах тюлени. Скажи мне, могла бы поехать туда со мной на неделю? Если работа позволит, конечно.

Она кивнула.

– Конечно, могла бы. Саймон не будет возражать. – Мысль о том, чтобы уехать с ним была чрезвычайно заманчивой, кроме того, он определенно нуждался в отдыхе. О Грейроке она знала – теперь ей были известны все владения Баннермэнов – от дома в Палм Бич до охотничьей хижины в Адирондакских горах – бесконечный список жилищ, никогда не используемых и не выставляемых на продажу.

Артур посвятил ее в подробности. Он так и не оправился полностью от простуды, и зачастую по вечерам, когда слишком утомлялся, чтобы выходить, проводил время, объясняя ей тонкости семейного состояния и свои планы по его поводу. Он по-прежнему отказывался показаться врачу, тем более упрямо, чем она настаивала. Он знает десятки людей, заявлял он, подхвативших тот же вирус, распространившийся по всему городу. Элиот Дервентер месяцами прикован к постели, Чейнинг де Витт, брат Корди, "черная овца" в их семье, из-за него впервые за тридцать лет пропустил Кентуккское Дерби, старая миссис Дуглас Фэйрчайлд заперла себя в карантине в собственном доме из страха заразить своих собак.

Довольно странно, но Алекса не встречала никого, кто жаловался бы на этот вирус, поражавший, казалось, людей, исключительно богатых и пожилых. Как бы то ни было, это не мешало Артуру в том, что его интересовало. Он работал с документацией, приводя ее в порядок с бешеной энергией, заполняя пробелы по памяти, поглощая списки, карты и диаграммы, прокладывая путь сквозь ежегодные отчеты, набрасывая нетерпеливые указания банкирам, брокерам, вкладчикам, сотрудникам семейного офиса, серьезно объясняя Алексе, что и зачем он делает, пока у него не садился голос.

– Меня потрясает, – заметил Саймон, – сколько времени вы проводите вместе… Я хочу сказать – если бы вы были юными новобрачными, все было бы в порядке – месяц или два – но Банненмэн же старый человек, Христа ради! Ты что, пытаешься у б и т ь его?

Ей не хотелось объяснять Саймону правду – да он бы, вероятно, и не поверил. К Рождеству она уже ознакомилась с законами Треста – душой и сердцем состояния, оставленного на рубеже веков самим Киром Баннермэном, не говоря о неисчислимых мелких трестах, выросших на нем, как плоды на некоем золотом дереве. Она не имела юридического образования, но нельзя было не восхищаться интеллектом человека, который сплел всю эту сеть взаимосвязанных документов, пытаясь предусмотреть всякую возможную опасность, способную когда-либо представиться его наследникам, или угрозу раздела состояния.

Она никогда особенно не задумывалась о самом состоянии. Зачем? Там было много денег, и нужно ли знать что-либо сверх того? Но, слушая откровения Баннермэна, она начала осознавать его полноту. Сердцевину состояния составляли не деньги в банках, но акции крупнейших американских корпораций, только становившихся на ноги, когда Кир Баннермэн вложил в них деньги. Эти инвестиции не всегда приветствовались самими владельцами, ибо если в шатер прошел нос верблюда, за ним неминуемо последует и весь верблюд, – инвестиции Кира часто вели к быстрому, безжалостному захвату, без всяких тонкостей, принятых в последние десятилетия. Тедди Рузвельт и последующие президенты заставили отказаться от монополии на добывающую промышленность в те времена, когда люди острили, что Кир Баннермэн владеет всем, что находится под землей, кроме мертвецов и нефти, ибо первых он согласился оставить Богу, а вторую – Джону Д. Рокфеллеру, но, лишившись шахт, он использовал активы, чтобы приобрести огромное количество акций американской индустрии.